Пьер Адо
1. ПОРТРЕТ
* * *
II. УРОВНИ НАШЕГО «Я»
* * *
* * *
III. ПРИСУТСТВИЕ
* * *
* * *
* * *
IV. ЛЮБОВЬ
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
V. ДОБРОДЕТЕЛИ
* * *
VI. ДОБРОТА
* * *
* * *
* * *
* * *
VII. ОДИНОЧЕСТВО
* * *
* * *
Из послесловия автора ко второму изданию
Основные даты жизни Плотина15
Аналитическая библиография
В КАКОМ ПОРЯДКЕ ЧИТАТЬ ПЛОТИНА?
Первый период литературной деятельности Плотина (трактаты 1–21).
Второй период литературной деятельности Плотина (трактаты 22–45)
Третий период литературной деятельности Плотина (трактаты 46–54)
ГДЕ ЧИТАТЬ ПЛОТИНА?
Добавления и исправления
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
Пьер Адо
ПЛОТИН, ИЛИ ПРОСТОТА ВЗГЛЯДА
Памяти моего друга Г. де Радковского, который в 1963 году просил меня написать эту книгу.
1. ПОРТРЕТ
«Не уставай лепить свою статую».
(I 6, 9, 13)[1]
Что знаем мы о Плотине? Какие-то частности, в конечном счете немногое. Мы располагаем жизнеописанием философа, которое составил в 301 году по Р.X. его ученик Порфирий. Порфирий благоговейно сохранил намять о мелких происшествиях и чертах характера, о беседах со своим учителем. Но Плотин никогда не говорил о том, какова была его жизнь до приезда в Рим во времена императора Филиппа. Ничего не говорил о своей родине, предках, родителях, о своем детстве, как бы отказываясь идентифицировать себя с индивидуумом по имени Плотин, как бы желая ограничить свою жизнь одной лишь мыслью. Как при таком недостатке сведений понять душу Плотина?
Нам могут возразить: есть его труды, эти 54 философских сочинения, собранных Порфирием под общим и искусственным названием «Эннеады». Разве во всем этом не отразилась душа Плотина?
Но дело в том, что литературный памятник античности сильно отличается от современного литературного произведения. В наши дни можно сказать: «Мадам Бовари – это я». Автор раскрывает свою душу, говорит свободно, самовыражается. Он стремится к оригинальности, к тому, что ранее не было сказано. Философ же предлагает «свою» систему, он излагает ее на свой лад, свободно избирая исходный пункт, ритм развития темы и структуру научного сочинения. Он неизменно старается по–своему квалифицировать все окружающее. Напротив, «Эннеады», подобно иным произведениям конца античной эпохи, подчинены жестким условностям. Здесь оригинальность – недостаток, новации – подозрительны, а верность традициям есть долг.
«В наших теориях нет ничего нового, и они не сейчас родились. Они сформулированы уже давно, но не получили развития, и сегодня мы являемся лишь экзегетами этих старых доктрин, о древности которых говорят нам сочинения Платона»
(V 1, 8, 10)
Философия превращается в толкование или проповедь. В качестве толкования она сведется к комментированию текстов Платона или Аристотеля, в частности к попыткам примирить имеющиеся в текстах противоречия. Именно благодаря усилиям, направленным на сглаживание противоречий и систематизацию, личная оригинальность сможет найти себе выход. Проповедуя же, философия будет призывать к добродетельной жизни, руководствуясь и здесь темами и схемами столетней давности. Философ является учителем и духовником, который стремится не к тому, чтобы раскрыть свое видение мира, а к тому, чтобы при помощи духовных упражнений воспитать себе последователей. Таким образом, сочинения Плотина – это прежде всего объяснение текстов и проповеди, часто просто записи его лекций.
Вот почему, открывая старые книги, современный читатель должен быть предельно осторожен. Он все время рискует принять за откровение то, что является на самом деле учебным штампом. Психоаналитику может почудиться симптом там, где есть всего лишь безликая банальность. Например, следуя излюбленному методу современной критической литературы, можно искать подход к Плотину, изучая основополагающие образы, которые доминируют в его трудах: круг, дерево, танец. Но в большинстве своем эти образы не самопроизвольны: они традиционны, продиктованы толкуемыми текстами и заданными темами. Конечно, можно было бы проследить за тем, как Плотин их трансформирует. Но, бесспорно, они не родились в глубинах его сознания.
Следовательно, здесь необходимо прибегнуть к помощи истории литературы. Но и этого недостаточно. Ибо в довершение трудностей оказывается, что источники, на которые опирается Плотин, нам почти совершенно неизвестны. Мы никогда не сможем быть полностью уверены, что та или иная доктрина принадлежит именно Плотину.
В жизни Плотина встречается одно имя, великое имя, но, к сожалению, всего лишь имя – Аммоний. Когда Плотину было около тридцати лет и он жил в Александрии, он пошел послушать Аммония по совету одного друга и воскликнул: «Вот человек, которого я искал!» Одиннадцать лет Плотин был его учеником. Но Аммоний не желал писать, поэтому мы почти ничего не можем сказать о том, каково было его учение. Тем не менее благодаря Порфирию нам известно, что Аммоний имел на Плотина большое влияние. Когда наш философ прибыл в Рим, он десять лет ничего не писал, только давал уроки «согласно учению Аммония» (Жизнь Пл. 3, 33). Позже, когда Плотин углубил свою собственную доктрину, он по–прежнему занимался изысканиями в «духе Аммония» (Жизнь Пл. 14, 15).
С другой стороны, Порфирий говорит, что некоторые современники упрекали Плотина за то, что он слепо копирует Нумения, философа–платоника, творившего в предыдущем столетии. Большая часть сочинений Нумения потеряна, но несомненно, что некоторые из дошедших до нас страниц достойны Плотина.
Так сможем ли мы воссоздать духовный портрет Плотина при наличии стольких неизвестных факторов? Если бы речь шла о писателе посредственном, нам пришлось бы отказаться от этой попытки. Действительно, как изучать психологию автора, если никогда точно не знаешь, что принадлежит его перу, а что – нет?
Но в том-то и дело, что речь идет о Плотине. Достаточно прочесть несколько страниц, чтобы возникло ощущение единой, несравненной, неподражаемой тональности. Читая, историк может отметить: такой-то образ уже встречался у Сенеки или Эпиктета, то или иное выражение полностью взято у Нумения, – и тем не менее его охватит непреодолимое чувство, которое невозможно ни проанализировать, ни свести к системе определенных понятий: что не имеют значения условные темы, анализируемые тексты и классические образы, необходимые для повествования. Все преображается благодаря наличию одного фундаментального, неизъяснимого фактора: Плотин стремится высказать лишь одну мысль. Чтобы ее выразить, он прибегает ко всем возможностям языка своей эпохи, но так и не может этого сделать:
«Достаточно ли этого, и можем ли мы теперь остановиться? Нет, душа моя еще полна мыслей, полна ими больше, чем когда-либо. Быть может, именно теперь она должна творить! Ибо она вознеслась к Нему и более чем всегда полна печали. Однако надо вновь зачаровать ее, если найдутся заклятия против таких страданий. Быть может, успокоение могло бы прийти от самого повторения наших речей: их чары действуют при повторении. Какое еще заклятие могли бы мы найти? Душа изведала все истины, и, однако, она убегает от этих познанных истин, если хочешь объяснить их и понять. Ибо когда мысль хочет что-то выразить, она должна касаться одной вещи за другой по очереди – в этом ее «речь». Но какая речь возможна, когда говорится о вещах абсолютно простых?»