С тех пор Каримов выбросил безумную идею из головы, убивая только на бумаге — увольняя рабочих и закрывая заводы. Списки сотрудников, бывшие для других ничего не значащим перечислением имён, для Каримова наполнялись особым смыслом. За каждой фамилией проступало лицо и серая, как город за окном, судьба, а вычёркивая её, он как будто проводил ножом по горлу, слыша предсмертные хрипы. Но когда инженер Савелий Лютый застрелил Могилу, Каримов вдруг испытал зависть, впившуюся острой занозой, и он не знал, как её вытащить.

В провинции время течёт медленнее, а столичные новости долетают сюда обкусанными, как яблоко, обретая новый смысл. В мегаполисах, словно в лифте, люди притворяются, что не замечают друг друга, а в маленьких городах все на виду, так что чужие жизни интереснее собственной. Но жизнь Лютого была неприметна и скучна ему самому, он был из тех, о ком вспоминают, прочитав некролог в местной газете, его жена уже давно считала себя незамужней, дочь — безотцовщиной, и сам Лютый не понимал, есть он или нет. Зато в мечтах проживал, как кошка, по девять жизней на дню, примеряя тысячи судеб и не находя своей.

Города виделись ему населёнными живыми мертвецами, от которых веяло холодом, на душе у них было темно, как в могиле, и они так же были похожи на свои детские фотографии, как покойники — на портреты с могильных памятников. Он не понимал, в какой момент человек вдруг умирает, продолжая жить через силу? Что убивает его: работа, женитьба, дети?

«Живём как клопы в диване!» — услышал он как-то, возвращаясь с работы, и, завертев головой по сторонам, чтобы найти, кто сказал эти слова, так похожие на его мысли, вдруг понял, что это был он сам.

Тогда он стеснялся говорить с собой вслух, боясь, что его посчитают выжившим из ума, а теперь, пробираясь по сырому, болотистому лесу, рубил воздух рукой, споря с собой, как со старым приятелем, и, вспоминая прежнюю жизнь, сам себя ругал и сам перед собой оправдывался.

На центральной площади, перед памятником Ленину, по праздникам сколачивали сцену. Первым выступал мэр Кротов, под которым прогибались деревянные доски, так что казалось, будто сцена вот-вот рухнет; его сменяли похожие друг на друга чиновники местной администрации, и Лютый, переминаясь с ноги на ногу, представлял, как швырнёт в одного из них камнем или тухлым яйцом.

— И зачем приходил? — пожимал он плечами, продираясь через пахучий еловник.

— В четырёх стенах одиноко, как в гробу! — оправдывался он перед самим собой.

— А на площади — как в братской могиле? — издевался Савелий.

— Если бы. — вздыхал Лютый. — Это раньше всё было общее: и жизнь, и смерть — теперь даже воздухом каждый своим дышит.

В день города жители собрались как обычно на площади, бродили толпой вокруг памятника, обмениваясь сплетнями, которые, делая круг, возвращались вывернутыми наизнанку, а мэр, надувая щёки, кричал в микрофон, визжавший, когда Кротов близко подносил его ко рту. Лютый прижимал к груди сумку, в которой лежали четыре яйца, аккуратно сложенные в коробочку для завтраков, и слушал казённые речи, зудевшие в голове, словно комары. Всю ночь он перекручивал простыни, представляя, как швырнёт яйцо в лицо Кротову, о котором говорили, что он ест за пятерых, а ворует за десятерых. Лютый представлял, как вскинет брови жена, а сослуживцы будут ободрительно хлопать по плечу, повторяя: «Ну, ты мужик! Ну, ты молодец!» Лютый осторожно переложил одно яйцо в карман, едва не выронив из рук, и стал неловко протискиваться сквозь обступивших сцену, так что, в конце концов, раздавил хрупкую скорлупу, и весь карман перепачкался в растёкшемся яйце. Он не решился достать из сумки остальные яйца, так и простоял перед сценой весь праздник, слушая и мэра, и его помощников, и каких-то заезжих чиновников из областного центра. А дома долго отстирывал плащ, на котором в память об этом дне остались грязные разводы на кармане.

— Знал я одного. Жил с оглядкой на других, так что даже в гробу стыдился своего дешёвого костюма.

— Только что придумал?

— Эх, Лютый, вся жизнь твоя как разбитое яйцо, от которого останутся грязные разводы.

— Ну, ты брось, меня теперь долго помнить будут! — выплюнул он горькие воспоминания.

Тогда Савелий Лютый жил мертвецом. А сейчас снова родился, чувствуя окружающий мир кожей, различая миллионы запахов, цветов и ощущений, проживая в день не тысячи чужих жизней, а одну свою.

Север строптив и упрям, зимой он насылает ночь, погружая в непроглядную тьму, а летом не пускает солнце за горизонт, превращая ночи в дни. Судьба Лютого, словно подчиняясь полярному кругу, была беспросветной и тёмной, зато теперь каталась, словно полярное солнце, описывая круги вдоль горизонта и не давая уснуть жителям города.

Серый, невзрачный дом, огороженный забором, ничем не выделялся среди других построек. Задрав голову, можно было увидеть, как на верёвках, протянутых над карнизами, сушатся одинаковые белые майки и линялая, штопаная форма. Воинская часть располагалась у городского рынка, и по воскресным дням солдаты выстраивались вдоль забора, клянча продукты у женщин, возвращающихся с покупками.

Командир части был высоким, плечистым мужчиной с пружинистой походкой и широкими ладонями, в которых легко умещалось казённое добро. Вначале он продавал Могиле списанное оружие, затем отдал то, что числилось при части, а напоследок бандиты вывезли учебные автоматы, от вида которых шарахались полицейские. Бандиты щеголяли с «калашами», перекинутыми через плечо, а учебные автоматы раздали детдомовцам, так что город стал похож на осаждённую неприятелем крепость, пока Требенько не взмолился, уговорив спрятать оружие.

— Орлы! — в тысячный раз за жизнь повторил командир части, глядя на исхудалых, бледных мальчишек, выстроившихся во дворе. — А это что за пингвин?

Солдаты заржали, а низкорослый толстяк, на которого он указывал, испуганно сжался.

— Чтоб к дембелю похудел и на полметра подтянулся! — гаркнул командир, и солдат, втянув грудь, отдал честь.

— Так точно!

Солдаты радовались, когда их отправляли на городские работы: красить заборы или чистить снег. Ловкий Кротов додумался снарядить солдат на укладку асфальта, но дорога, которую они выкладывали, на следующий же день вздыбилась и покрылась вмятинами, так что от этой затеи пришлось отказаться. Зато в городе уволили всех дворников, и по утрам срочники, натянув оранжевые жилетки, шаркали мётлами, выпрашивая мелочь и сигареты у спешащих на службу прохожих.

На строительство дачи для дочери командир, лично отбирая пятерых солдат, словно на невольничьем рынке ощупывал мышцы и трепал по щекам.

— И пингвина возьмите — веселей будет! — подзадорил он выбранных мальчишек, кивнув на коротышку.

Зима на Севере тянется полгода, а весна наступает в конце апреля. Как опаздывающая кокетка красит по дороге губы и натягивает туфли, уже сбегая по лестнице, так и полярная весна торопится за несколько недель растопить снег и распустить листья. В городе уже вовсю цвели одуванчики, а лесные озёра всё ещё были скованы льдом, так что солдаты выехали из весеннего города, а приехали в зимний лес. Их выгрузили из грузовика, и, прижимаясь друг к другу, они озирались на снежные сугробы.

— Через неделю привезу продукты, — крикнул им сержант, опустив коробку с тушёнкой на снег. — И чтобы забор уже стоял!

Приуныв, солдаты принялись сколачивать доски, озираясь на тайгу, в которой придётся жить. На пустыре стоял ржавый железный вагончик, в котором было холоднее, чем на улице, на полу валялись грязные спальные мешки, и, забравшись в них, мальчишки свернулись, проклиная командира части.

— Зато отоспимся, — протянул Пингвин, и его тут же вытолкали на улицу.

От мысли, что толстяк замерзает в лесу, остальным стало теплее, и они уснули. А утром, засучив рукава, продолжили работу. Когда сержант приехал через неделю, забор был сколочен, запасы съедены, а один солдат бредил в жару, накрытый мешками. Выгрузив продукты и инструменты, сержант забрал простудившегося солдата, пообещав прислать подмогу.