А вечером, когда всё стихло, Надькин устроил ему «беседу».

– Скажи-ка, Ахмедыч, что с тобой происходит? – начал он. – Ведь войне вот-вот конец, а ты что делаешь? Зачем ты сегодня наверх полез? Сгоряча?.. А ты не горячись! Война, она ведь не любит особо горячих-то, разве не видишь? Ну, хорошо, пусть бы ты даже кого там кокнул сегодня. Хотя, наверное, и не увидел бы никого, потому что они тоже не дураки, не встанут там во весь рост: «На, стреляй в меня, дорогой Ахмедыч!». Сидят в траншеях, носа зря не высунут. Но допустим, кого-то и кокнул. Ну и что? Разве хорошо нам, если из-за одного фрица погибнет один наш? Потеряем, к примеру, тебя, нового наводчика надо будет ждать. А новый неизвестно еще когда будет, да какой будет. Значит, весь расчет будет расстроен. Из-за какого-то паршивого немца нас вон сколько не сможет воевать как надо. А потом, нам сейчас люди дороже, когда война кончается, а что осталось после нее, сам видел. Так что работы хватит, работников, боюсь, не хватит. Нам сейчас наш человек дороже, чем десять фрицев. Не под Москвой мы сейчас, где тысячи умирали, чтобы час выиграть. К Берлину идем. И техники, снарядов хватает сейчас. Вот ими и будем бить. А жизнь, Ахмедыч, она такая штука, что может пригодиться еще. Даже после того, когда так тошно, что жить не хочется. По себе знаю. Когда из плена бежал, к своим пришел, а меня на допросы каждый день, думал, пристрелили бы лучше, погиб бы я лучше, чем так. Жить не хотелось. А вот, как видишь, пригодилась-таки жизнь, а? Как думаешь? Тоже так думаешь? Ну, слава Богу...

Пауль и сам понимал, что делает что-то не так, а когда однажды попытался разобраться в причинах, то понял, что подсознательно стремится решить всё разом, чтобы обрести покой навсегда. Поэтому же, наверно, пошел он тогда и в ту разведку...

Они остановились у какого-то озера, когда за Паулем пришли из соседней части: там батальон готовился переправиться на другой берег, сделать разведку боем, и нужен был переводчик. Пауль легко мог отказаться, ведь не свои идут, что ему с чужими-то. Но он только грустно улыбнулся Надькину: «Пойду я, товарищ старший сержант».

Надькин обнял Пауля, похлопал его по спине.

– Ты на рожон только там не лезь, Ахмедыч, – сказал он просительно.

– Ладно, товарищ старший сержант, я постараюсь.

Они шли вперед уже часа два, когда дорога привела их к большому трехэтажному кирпичному дому, обнесенному высоким забором из железных заостренных вверху прутьев. Ворота были широко распахнуты, над ними Пауль прочитал витиеватые готические буквы «Обувная фабрика». Во дворе было пусто, в здании тоже. Решили сделать короткий привал и, чтобы не быть на виду, зашли все в здание фабрики.

После обеда Пауль поднялся на второй этаж. Он не упускал случая посмотреть, как тут и что, в этой чужой земле. Ему здесь всё было интересно. Ведь отсюда, из Германии, и его предки когда-то вышли. Он поражался, когда видел, что здесь, как и в его родном Люксембурге, рядом с жилым домом стоит обязательно еще маленький – летняя кухня, а в домах висят вышитые шпрюхе-изречения, и на всем белые кружевные салфетки, кружевные накидки. И многие другие вещи поражали его. Поражало, как перенесенное два века назад в другую страну сохранилось почти без изменения и здесь, в Германии, и там, дома.

И еще он пытался найти во всем увиденном ответ на мучивший его вопрос: почему отсюда, с этой такой мирной, ухоженной, чистой и аккуратной земли вылилась такая жестокая, такая бесчеловечная война? Чего здесь не хватало людям? Что им еще было нужно? Однако ни в аккуратном и чистом быту, ни в спокойной, умиротворяющей природе он не находил ответа на свой вопрос. Не находил его и в здешних людях – перепуганных, полуголодных женщинах и стариках, не успевших или почему-то не захотевших уйти с отступающими войсками.

Пауль стоял, задумавшись, у растворенного окна и смотрел вдаль на зеленеющие чистые поля, на окутанный зеленовато-серой дымкой лесок в стороне, где сейчас вовсю распускаются почки, когда услышал однообразный шум, какой бывает, когда много людей идет не в ногу. Шум доносился из-за угла фабрики, и Пауль перебежал к противоположному окну. К воротам подходила большая колонна немцев.

Не успел Пауль добежать до лестницы, ведущей вниз, как услышал уже выстрелы, и тут же заработали пулеметы, зазвенели, посыпались стекла, защелками пули, выбивая на стенах из-под серой штукатурки красные кирпичные брызги. Где пригибаясь, а где ползком по цементному полу, усыпанному осколками стекла, Пауль добрался до командовавшего разведкой майора, при котором должен был находиться.

Вырваться отсюда через ворота не удастся, это было очевидно: на открытом дворе всех уложат. Правда, двор и немцам не давал подойти ближе. Но сколько можно будет продержаться? Помощи ждать неоткуда, немцы же могут подкатить пушку, и тогда фабрика вмиг станет для батальона могилой. Надо отходить, пока совсем не окружили: сзади фабрика еще не простреливалась. Оставив два пулемета сдерживать попытки немцев пробраться во двор, начали выпрыгивать через задние окна. До забора было далеко, а немцы уже начали их окружать. Всё же первые успели перебраться через забор и залечь, не давая замкнуть кольцо. Остальным пришлось преодолевать задний двор и забор уже под огнем. Они короткими перебежками бросались вперед, падали, взбирались на забор, соскакивали по другую сторону или оставались тут и там висеть на железных копьях.

Когда собрались в прозрачном, прелом весеннем леске, которым Пауль любовался из окна фабрики, оказалось, что потеряли добрую треть. Решили сделать крюк, чтобы уйти от немцев и одновременно выяснить обстановку в других местах, потом возвращаться к озеру. Но оторваться от немцев не удалось.

Когда уже вошли в лес перед озером, наткнулись на траншеи. Траншей было три, они были пустые. Пока осматривали их, сзади застучал немецкий пулемет. Пришлось залечь. Но защищаться с этой стороны было трудно – брустверы были обращены к озеру, поэтому пришлось оставить траншеи, продвинуться еще вперед и залечь уже на ровном уклоне за деревьями.

Отступать дальше было нельзя: метров через пятьсот было озеро, и если немцы прижмут их к воде, это будет конец. Оставалось одно: держаться здесь и не выпускать немцев из траншей.      Но сколько они смогут продержаться? И сколько там немцев на оставшиеся полбатальона?

Пауль устроился с автоматом за старой сосной и внимательно следил за траншеями, стреляя по ним одиночными, когда там приподнималась каска. Но и его, видно, там кто-то заприметил: стоило ему высунуться из-за ствола, как тут же впивалась пуля в сосну, и дважды уже, над самой головой, с треском встопорщивались щепки на стволе, после чего густо пахло смолой. Что же будет дальше, где же для них выход, думал Пауль. Может, подойдет подкрепление? Только откуда? Там, за озером, вряд ли даже слышат, что тут идет бой. Да, остается рассчитывать только на себя и держаться. Не погибать же... Впрочем, если и придется погибнуть, это для него тоже выход...

Нет, погибать он не хочет. Именно сейчас, во время боя, и не хочет. Во время боя побеждать надо. А погибать – смерть сама тебя найдет, если ты ей так нужен. Пусть тоже потрудится.

Ни разу еще не был Пауль так близко к немцам, так лицом к лицу с ними. Случалось, конечно, и раньше за карабин или автомат хвататься, но тогда за ним всегда были свои. Вся страна была за спиной, а враг только впереди. А сегодня за спиной нет своих. Сегодня за спиной чужая земля, чужой пологий склон, чужое озеро. И слева и справа, и всё вокруг чужое, и неоткуда ждать поддержки...