– Не слышу! – крикнул Надькин в трубку. – Повторите, товарищ капитан!.. Как?.. Так это ж... Есть выполнять!

Он повернулся к Паулю и дрогнувшим голосом передал ему новые данные. Пауль, услышав их, не поверил, хотя только что думал о том, что немцы могут быть уже там.

– Повторите, товарищ старший сержант! – крикнул он. Надькин повторил. – Так это ж... – начал Пауль, но Надькин не дал ему договорить:

– Выполнять! – крикнул он.

– Есть выполнять! – ответил Пауль и направил ствол миномета еще левее, туда, где находились первая батарея, штаб полка и командир полка подполковник Васильев.

– Беглым – огонь! – снова резко крикнул Надькин и повернулся в ту сторону, где сейчас было сплошное кипение взрывов...

Только перед рассветом, сдвинувшись далеко на запад, вслед уходившим немцам, закончился огонь. И когда всё стихло, Пауль вместе со всеми пошел к первой батарее.

Вправо, до самых траншей вдали и даже дальше, и влево, куда хватало глаз, широкой полосой лежали немцы. Они лежали так густо, что хотя вся полоса была изрыта воронками, от серых шинелей она все равно была намного светлее в рассветном утре, чем вышедшая недавно из-под снега земля вокруг.

Однажды Пауль видел в горах русло прошедшего селевого потока. Уничтоженная, мертвая, казалось, навеки земля была покрыта толстым слоем грязи, из которого торчали обглоданные как кости стволы деревьев и неподвижные спины бесчисленных серых валунов. Особенно страшной и мертвой была эта полоса там, где селевой поток вырвался на равнину и задавил, задушил собой всё, что встретилось ему на пути.

Так было и здесь. От всей батареи в живых осталось двое, и то лишь потому, что были завалены немцами.

Возвращаясь к себе, Пауль еще раз оглянулся. Что, если бы немцы пошли на триста метров южнее? Тогда из-под разодранных минометным огнем тел вытаскивали бы сейчас его, Ахмедыча, тогда бы он остался сегодня навсегда лежать в огромной братской могиле, вдали от родины, на чужой земле, – он Пауль Шмидт, по документам Ахмедов Али Ахмедович.

7

Один за другим освобождали они чужие города. Их встречали радостными криками и слезами счастья. Пауль, двигаясь в колонне своей дивизии среди груд развалин и обгорелых домов, приветственно махал в ответ шапкой и никак не мог избавиться от непонятной, всё усиливающейся тревоги. Другие лица возникали перед его глазами, другие глаза – серьезные, скорбные, другая колонна – рабочая колонна, в которой он два года назад шагал под конвоем на шахту и обратно. Он сбежал, сбежал из колонны таких же, как он, и теперь он в другой колонне. Ему ли предназначены эти улыбки, эти радостные крики, это ликование? Да, он тоже сделал, что мог и что должен был сделать, чтобы вот эти люди могли сейчас ликовать, поэтому он тоже заслужил такую встречу. Но ведь он заслужил ее, только обманув, только скрыв, кто он на самом деле. Это приветствуют не его, это приветствуют Али Ахмедова. А он, Пауль Шмидт, по-прежнему должен шагать в другой колонне, как шагают в ней и сейчас его бывшие товарищи. И узнай здесь кто сегодня, что никакой он не Ахмедов, где он окажется завтра?

Пока война еще идет. Пока он может еще воевать, как все. И ему доверяют, к нему хорошо относятся, ему объявляют благодарности, его награждают. Пока он еще солдат.

Но война идет к концу. И конец этот уже недалек. Что же будет с ним, когда война закончится? Куда ему деваться, если он останется жив? Как он вернется к своей семье? Ведь там наверняка известно о его побеге. А такие вещи сейчас не прощаются. За свою фронтовую жизнь Пауль мог убедиться в этом не раз, хотя бы когда проходили по освобожденным селам и городам. Предательство, сотрудничество с немцами, пособничество, отказ помочь партизанам – разные степени вины были, но суд был скорый и одинаковый. Да и как ему быть другим: если ты мог бороться с врагом, но не боролся, когда твоя родина истекала кровью, значит, ты не достоин звания сына этой родины.

И когда встречались колонны военнопленных, Пауль мог также видеть, с какой ненавистью вытаскивали из них власовцев. Власовцев, которые хорошо знали, что попасть в плен для них конец, и дрались ожесточеннее немцев. Теперь, вот так обнаруженные, они уже дальше не шли. Они оставались лежать в стороне у дороги – как предатели родины.

Ну, с ним, с Паулем, так наверно не обойдутся, если установят, что он не Ахмедов. Может быть, ему всё-таки зачтется, что он воевал, что имеет награды, что пусть и дезертировал с нужной работы, но ведь не отсиживаться в теплое место бежал, а на фронт, чтобы воевать. И не против своих воевал – врага бил. Это, конечно, не могут не учесть. Но срок ему наверняка обеспечен. Так что свидание с семьей, если и состоится, будет недолгим. Свидание перед разлукой, которая будет подольше той, что еще длится.

Но может быть, ему не открываться, а так и остаться Ахмедовым? Но тогда ему, значит, и к семье не вернуться?

Не-ет, не может он не вернуться к своим... Однако что же это выходит? Не открываться он не может, и открыться тоже не может. Домой возвращаться ему нельзя, и не возвращаться – для него тоже не жизнь. Что же делать ему? Прямо ложись и помирай.

Но нет, умереть он сейчас тоже не может. Хоть жена, хоть дочка должны же узнать, что не где-то в придорожной канаве умер их муж, их отец, а в бою погиб, за родину свою пал на поле боя.

Вот ведь, черт побери, и жить, получается, нельзя, и погибать нельзя. Ничего ему нельзя. Только воевать и можно. Воевать и бояться конца войны. Бояться победы! Ну и закрутило его...

Пауль вспомнил, как с месяц назад к ним на батарею прибыл с пополнением один сибиряк, с Алтая. Услышал он, как Пауль по-русски говорит, и как бы мимоходом заметил ему: «Слушай, ты по-русски говоришь, прямо как у нас на Алтае наши немцы. Ты случаем не земляк мой?». Сжалось тогда у Пауля всё внутри, но взял себя в руки, сказал, что он почти и вырос в немецком селе, только не в Сибири, а на Кавказе. И немецкий поэтому хорошо знает. Может быть, поэтому и акцент такой, что немецкий знает. А потом, русских-то у них в селе почти не было, и если и говорили по-русски, то с немцами, а значит, и акцент нетрудно было перенять...

Надькин тоже присутствовал при этом разговоре, но опять промолчал, только внимательно так посмотрел на Пауля. Пауль же долго не мог успокоиться. Не дай Бог, на батарею настоящий азербайджанец придет! Как бы ни говорил Пауль по-азербайджански, установить, что это не родной его язык, ведь проще простого. А установят, держись тогда, Ахмедыч...

Пауль мучительно искал выход из своего странного положения, но не находил его. Только всё чаще ловил себя на том, что становится очень неосторожным. И это сейчас, когда бои с каждым днем ожесточеннее, когда расстояние до немцев иногда такое, что ствол миномета стоит почти вертикально и свои же мины чуть ли не обратно в ствол падают. То и дело Надькин кричит ему: «Ахмедыч, в укрытие!». А позавчера, когда они никак не могли выбить немцев из села, и уже кончились у них мины, а вокруг и над ними всё так же беспрерывно шуршали, свистели осколки и тонко пели пули, он вдруг схватил карабин и хотел подняться из окопа, чтобы сверху попытаться кого-нибудь подстрелить в этом проклятом, уже почти стертом с лица земли, селе. Надькин кинулся к нему, еле успел схватить его сзади, дернул изо всей силы вниз, так что Пауль вмиг оказался на дне окопа, а Надькин на нем, крича сквозь грохот и вой: «Тебе что, жить надоело? Лежать!»