4

Было солнечно, тепло и очень хотелось снять сумку с противогазом, и расстегнуть шинель, но Пауль терпеливо трясся в кузове студебеккера: надо приехать собранным, подтянутым, а то подумают: тюха, приставят к кухне, всю войну около котла и провоюешь. Нет, он по-настоящему должен воевать, иначе ему никак нельзя...

Распределение шло быстро. Прибывшие для пополнения один за другим передавались командирам расчетов, и когда Пауль остался последним и уже подумал: «всё, на кухню», капитан сказал высокому старшему сержанту с крупными чертами лица:

– Надькин, а вот азербайджанец есть у тебя?

– Нету, товарищ капитан, – ответил тот.

– То-то! Я же знал! Вот, специально для тебя привез. Чтоб твой интернационал поддержать. Получай рядового Ахмедова.

– Ну, спасибо, товарищ капитан! Азербайджанца у нас еще не было. – Он с улыбкой кивнул Паулю: – Пошли, Ахмедов, с расчетом знакомиться.

Минометный расчет Надькина и вправду оказался подобранным будто специально. Сам Надькин, командир, был мордвин; наводчик Вася Шпагин – русский; подносчиками были пожилой украинец Шендеренко и белорус Пинчук.

– Наш новый заряжающий, – представил Пауля Надькин. – Ахмедов Али Ахмедович, азербайджанец. Прошу любить и жаловать.

Шендеренко обрадованно засмеялся:

– Це добре! Такых ще не було у нас. Та ще з такыми вусами! – Пауль смущенно погладил короткие усы, которые он начал отращивать в учебном лагере. – Як у батька. Добрый, чую, козак будэ батько Ахмедыч.

Пинчук ни сильно, ни слабо пожал руку Паулю, молча улыбнулся. А совсем молоденький, с круглым детским лицом Вася Шпагин серьезно и строго произнес: «Василий».

С этого дня Пауль и стал батькой Ахмедычем или просто Ахмедычем...

Растерянно улыбаясь, смотрел он на всё вокруг. Неужели ему удалось-таки добраться до фронта? Неужели он теперь солдат, настоящий солдат, как все эти люди вокруг? Как добродушный Шендеренко, как серьезный, скупо улыбающийся Пинчук, как старательно хмурящийся Вася, тщетно пытающийся выглядеть взрослым? И карабин у него настоящий, как у всех? И как все, он может теперь стрелять и драться в бою. И неужели позади, навсегда позади и морозная стройка, и шахта, и тревожные ночи после побега, и мучительные переживания на той станции?

А было ли это вообще? Не услышал ли он всё это от кого-то другого? Ведь не может же быть так, чтобы одного и того же человека сегодня водили на работу и на партсобрания под конвоем, отождествляя с врагом, а завтра как своего дружески принимали на передней линии сражения с этим врагом. Не может так быть, не может. И не было так. Всё, что было раньше, это было не с ним, а с Паулем Шмидтом. А то, что происходит сейчас, это происходит с ним, с Ахмедовым Али Ахмедовичем. И забыть о прошлом, забыть о Шмидте! У него, Ахмедова, не было в прошлом ничего, что лишало бы его права воевать. Это было у его друга, нет, у его знакомого из соседнего села, Пауля Шмидта, которого в начале войны куда-то увезли вместе со всеми жителями этого села. А он, Али Ахмедов, сейчас на фронте, он – солдат, и всё у него хорошо, а значит, надо расслабиться, успокоиться и радоваться всему вокруг.

Минометы, снарядные ящики, окопы, – да, всё вроде настоящее, как и должно быть на фронте. Только почему его не покидает чувство, будто чего-то недостает, будто это еще не совсем фронт и что до настоящего фронта он еще не добрался? И что должно быть еще что-то, чтобы он ощутил, наконец, что больше никуда идти не надо?

Пауль еще раз обвел всё глазами и понял, в чем дело. Слишком мирно, слишком буднично было вокруг: чисто, аккуратно тянулись траншеи с желтыми глиняными стенами и черным кантом земли вверху, с бруствером, обложенным дерном, на котором пожелтевшая сухая трава гнулась под слабым ветерком; мирно стояли минометы с теплыми – Пауль погладил их – стволами; перебрасываясь шутками, подтрунивая друг над другом, хлебали щи солдаты. И ласково грело осеннее солнышко, даже летели откуда-то длинные блестящие нити паутины. Прямо как в учебном лагере. Нет, еще спокойнее: там было постоянное напряжение, ожидание команды, а тут все какие-то расслабленные, размягченные.

Не таким представлял он себе фронт! На фронте, думал он, должно грохотать, должны рваться снаряды, должны свистеть пули, должны быть раненые. Ну, после боя может быть и тихо, но только на время, пока подготовишься к новому бою. Да, должен быть бой, чтобы он окончательно почувствовал себя на фронте и успокоился.

Пауль доел первую свою фронтовую кашу, поглядел, как другие чисто облизали свои ложки и сунули за голенище, и тоже облизал свою ложку и с бывалым видом сунул за голенище, когда Пинчук сказал:

– Василь, как бы насчет чая?

Вася Шпагин усердно драил свой котелок и даже головы не повернул. Его мальчишеское лицо было серьезно.

– Будет, вчера ходил, – сумрачно сказал он.

Пауль заметил, как все улыбнулись.

– Ну Васыль, сьогодни воны вже не таки боязлыви, – добродушно сказал Шендеренко.

– Не пойду, – всё так же мрачно отрезал Вася.

– Ах ты, господи, – закряхтел, вставая, Пинчук. – Ну, мне штоль идти, а? Василь! Не стыдно? Ведь самый молодой! Или может хочешь, чтоб батька Ахмедыч пошел, чаю тебе принес? Так ведь он наш гость сегодня. Да и не знают его еще, могут и не дать, от жажды помрем. Ну, возьми мой котелок, если боишься.

– Свой есть, – сказал Вася.

– А ты и правда сходи, Василий, – вмешался Надькин. – Пусть увидит, что зря он вчера погорячился.

Вася молчал, тщательно обтирая котелок концом полотенца.

– Ну, ладно уж, схожу, – сказал он, со всех сторон внимательно осмотрев котелок. – Схожу уж! У-у, нерусские, – беззлобно ругнулся он и неуклюже, вразвалку, пошел, помахивая котелком и хлопая широкими голенищами сапог.

– Старшина его вчера обидел, – улыбаясь, объяснил Надькин Паулю. – Котелок у него проверил, нашел что-то там, травинка прилипла, что ли, размахнулся и забросил его. Попал аж в четвертый расчет. Те как раз обедали. Как звякнуло о миномет, кто-то с перепугу крикнул: «Ложись!», ну все и упали на землю. А взрыва нет. Посмотрели, а это котелок. Разозлились, что из-за него щи свои расплескали, набили его глиной, да дальше... Вот Вася и не хотел сегодня идти за чаем... Ну, ничего, сегодня-то он его надраил...

Да, всё было слишком мирным. Нужен был бой, чтобы тревоги оставили Пауля. Ждать этого боя пришлось недолго.

Их подняли в пять утра. Было еще темно, когда сзади тяжело забухали пушки, а далеко впереди беззвучно в начавшемся грохоте стали возникать и гаснуть красноватые кусты частых взрывов. Потом и Надькин крикнул «Огонь!», и Пауль осторожно опустил свою первую, предназначенную для врага, боевую мину в ствол и отступил на шаг, ожидая, что же сейчас будет. Но ничего особенного не произошло: мина тут же с трескучим шипеньем вылетела обратно и унеслась в ту сторону, где уже не затухала становившаяся всё гуще гряда взрывов. Пауль опустил вторую мину, потом, всё увереннее и быстрее, с радостным чувством, как при хорошей работе, опускал и опускал в трубу мины, которые подносили ему Шендеренко и Пинчук, пока Надькин опять что-то не крикнул. Но Пауль не расслышал, что, и тогда Надькин подошел и закрыл ладонью трубу миномета, и Пауль, поглядев на него, счастливо улыбнулся, вытер пот со лба и только тут заметил, что рядом тоже всё стихло, и что сильно пахнет порохом, а потом услышал, что сзади по-прежнему тяжело бухает, и увидел, что впереди побледневшая огненная гряда стала всё удаляться. А в стороне раздался новый грохот, который заглушил всё, и вот мимо пронеслись, качая длинными стволами, танки, а за ними еще и еще, а потом, когда всё стихло впереди, там раздалось слабое, но долгое, беспрерывное «…а-а-а!».