Таким был первый бой Пауля. А в следующем погиб Вася Шпагин.

Это было в ночном бою. Часа два «работали» они без перерыва, так что казалось, противоположный берег реки, отделявшей их от немцев, уже весь перевернут и перерыт. Но стоило пехоте начать переправу, как на нее обрушивался огонь пулеметов и минометов. А потом, когда пехота всё-таки переправилась, им тоже дали приказ перебраться на ту сторону.

Саперы уже наводили мост, но ждать, пока он будет готов, было некогда. Надькинцы связали несколько бревен, погрузили на них миномет, мины, уложили карабины и свое расчетное ПТР, залезли в перехватившую дыхание ледяную воду и, подталкивая плот и одновременно придерживаясь за него, потому что никто из них не умел плавать, медленно двинулись наискосок к тому берегу. Они были уже совсем близко от него, под ногами уже было дно, когда сзади, совсем рядом, ухнуло. Пауля подтолкнуло вперед, накрыло с головой. Захлебываясь, он вцепился в разъехавшиеся бревна плота и тут увидел в свете ракет, что гимнастерка на спине у шедшего впереди Васи прорвана, и в эту рваную дыру под лопаткой выглядывает тоже что-то рваное и темное, с белым по краям. А сам Вася уже не держится за плот, а бредет к берегу один, только не прямо, а всё забирая вправо. И когда плот уже уткнулся в берег, Вася, подломившись, упал лицом в воду. Пауль подбежал к нему, вытянул его из воды. Подбежал и Надькин, перевернул его вверх лицом.

– Вася, сынок, ты что? Что с тобой? Куда тебя? – спрашивал Надькин, ощупывая Васю и расстегивая ему гимнастерку. Он сел на землю, приложил ухо к груди Васи. Снова поднялся на колени: – Всё, нету больше Васи, – сказал он. Потом встал, сказал Паулю: – Возьми у него документы, пошли. Подберем потом. Сейчас позицию занять надо.

Пауль будто в полусне переложил к себе всё, что было у Васи в нагрудных карманах, зачем-то застегнул их опять, поправил недвижную подвернутую руку, удивившись при этом, какое тонкое, совсем мальчишеское у Васи запястье, затем оттащил Васю еще дальше на сухое, и пошел помогать разгружать плот...

Хоронили Васю под вечер, когда бой затих далеко впереди, а от переправы шли и шли танки, самоходки, накапливаясь для нового наступления. Семь человек было убитых на батарее, и вот теперь они лежали все на краю большой воронки посреди изрытого снарядами, гусеницами и колесами поля, лицом к совсем еще светлому вверху неба. Воронку по дну разровняли, расширили, и внизу стенки получились как у настоящей могилы: отвесные, под прямым углом. А поверху стенки расходились, переходя в склон воронки, и Паулю было как-то не по себе видеть эту неправильную, неупорядоченную могилу. Он лучше бы вырыл могилу на ровном месте, чтобы она была аккуратная, как и положено, ведь в ней людям лежать, долго лежать, всегда. Однако неправильность могилы вроде никого, кроме Пауля, не беспокоила.

Пауль и Пинчук уложили Васю с левого края, к стенке, и когда укладывали его, Пауль старался осторожней ступать по дну могилы, чтобы не примять землю. И Васину голову опускал осторожно и постепенно, чтобы не сделать больно, и еще подгреб под голову ему рыхлой земли, чтобы было мягко, а из-под шеи убрал, чтобы не попала за ворот гимнастерки. На темной земле Васино лицо казалось совсем белым, совсем детским и неестественно неподвижным. Сверху скатился комочек земли, упал на это белое лицо, рассыпался, но лицо Васи даже не дрогнуло. Пауль хотел рукой смахнуть крошки, но никак не мог притронуться к этому лицу, ставшему для него чем-то таким, к чему уже нельзя прикасаться. Он достал из нагрудного кармана вышитый Ганной платочек и смахнул им землю. Потом осторожно выбрался наверх, взял в руки лопату. Еще раз посмотрел вниз, где белели семь лиц, где лежали семь человек, вчера еще живых, разговаривавших, смеявшихся. Они лежали неподвижно, и всё здесь было тихо, если не считать гула моторов с дороги. Неужели они так и останутся лежать здесь, посреди широкого, изрытого, изъезженного поля, под бездонным небом, и никто из их близких не узнает, где, в какой стороне лежит их самый дорогой человек, и не сможет приехать, придти сюда, чтобы хоть могилку прибрать да посидеть у нее, поплакать?

Политрук закончил свою короткую речь.

«Ну, давайте», – сказал старшина, и Пауль подумал, как же это, неужели прямо вот так, прямо на эти лица бросать землю, ведь трудно будет дышать, и вообще... Но лица прикрыли пилотками, и вот уже посыпалась земля, и вот уже не стало видно ни лиц, ни вдавившихся под комками земли пилоток, и плечи закрылись землей, и руки, а Пауль, отчего-то дрожа, всё бросал и бросал землю на Васины сапоги, потому что не мог заставить себя бросить землю ему на лицо, или на грудь, или на руки. Он бросал и бросал землю, пока, наконец, воронка не превратилась в невысокий продолговатый холм, больше похожий на приподнятую широкую грядку, чем на могилу. Тогда он, как и все, остановился и посмотрел на эту ровную грядку, глотая и глотая застрявший в горле комок, потом со всеми пальнул из своего карабина вверх, салютуя оставшимся лежать здесь навсегда.

– Матери-то, какое горе, – подошел к Паулю Надькин. – Дитё ведь совсем, а?.. Ну, что ж, прощай, Вася, сынок наш. – Он подправил лопаткой край могилы. – Пойдем, Ахмедыч. Завтра, наверно, опять вперед. Надо еще кое-что сделать, да и отдохнуть… У нас-то хоть не так много, а пехоты видел сколько лежало?

На следующий день Пауль обнаружил у себя в кармане письмо, которое оставалось у него еще от Васиных документов. Он передал его Надькину. – У Васи в кармане было, – сказал он. – Может, домой послать?

Надькин повертел листок бумаги с чернильными размывами – письмо было написано химическим карандашом, – и сказал:

– Давай-ка прочитаем, что наш Василь пишет. Пусть еще разок с нами побудет.

Он развернул листки, а Пауль вспомнил, как долго и старательно Вася писал это письмо, полулежа на земле и положив листок на снарядный ящик, то и дело слюнявя карандаш, так что под конец пухлые детские губы его были в середине совсем фиолетовые.

«Здравствуйте, мама, Маня и Лидка, – читал Надькин. – Ваше письмо я получил вчера. И от бати получил вчера письмо. Так что когда читал, будто все мы опять вместе были, на крыльце дома сидим и разговариваем. Батя пишет, что рана у него совсем зажила и ходит он как ничего и не было, только когда по этому месту чем-нибудь заденет, то прямо темно в глазах. Наверное, пишет, это нервы оттуда вывернулись, так и торчат. И еще он пишет, что недалеко от меня воюет, и, может быть, как-нибудь навестит меня, если удастся. У меня тоже все хорошо. Позавчера старший сержант Надькин поручил мне сделать сообщение о героическом труде в тылу, ну, я подготовился по газетам и сделал, а он потом при всех сказал: «Молодец, Василий! Толковый ты малый!». Он у нас добрый и умный, он учителем работал, я писал уже. Он даже для офицеров кружок ведет, краткий курс партии изучают. А Ахмедов наш недавно конины нам наварил, лошадь раненую пристрелили, а потом с салом поджарил. Так вкусно было! «Это, говорит, у нас, азербайджан, национальный блюд такой». Он у нас веселый и всё умеет делать.

Маня, я давно хотел написать, что когда на фронт уходил, цветные карандаши на чердаке спрятал. Там в углу, где кошка гнездо всегда себе делает, под кирпичом лежат. Ты возьми их, в школе пригодятся. Или Лидке дай, чтобы ей не скучно было одной дома сидеть, когда все уйдете. И пусть не ревет одна-то, большая ведь, скоро тоже в школу идти. А я ей, вернусь, куклу привезу. Вот только немцев добьем, и привезу. Так и скажи ей.