— Как же ты, староста, это допустил? Небось сам всё организовал?

— Да ерунда, Куросима-сан! Самая безобидная вещь. — Вцепившись обеими руками в прутья двери, Чэнь усиленно тряс головой и всем телом, словно стараясь отбояриться от ответственности. — Омура скоро перейдёт в иокогамскую харчевню — вот где ему жратвы будет!.. Счастливчик!

— Пока ещё неизвестно, — огорчённо произнёс Куросима, собираясь уйти.

Три миски китайских пирожков с мясом, заказанные Намиэ Лю в лавчонке, доставлявшей передачи для бескорыстного и безответного Омуры, китайская братия дочиста съела.

Но остался всего один день до его перевода, так что расследовать это дело не стоило. И Куросима решил посмотреть на всё сквозь пальцы. А то, глядишь, «друзья» Омуры вздумают отомстить…

— Можно вас ещё на минутку, Куросима-сан? — словно разгадав его мысли, позвал его Чэнь, прильнув всем телом к решётке.

Выражение лица у Чэня было многозначительное, и Куросима снова повернулся к двери, подставив ухо.

— Понимаете, Омура просит принести его вещи, он хотел бы их посмотреть, — сказал Чэнь.

— Чего это вдруг? — удивился Куросима.

За все семнадцать дней пребывания в лагере Омура ни разу не поинтересовался своими вещами, словно их вообще не существовало в природе. Странно!

Заглядывая мутными глазками за спину Куросимы, чтобы убедиться, что там никого нет, Чэнь понизил голос:

— Омура боится, как бы Соратани-сан не отнял их у него.

— Что за… ерунда! — запинаясь, произнёс Куросима. — Какие основания?.. Нечего чушь городить! Передай Омуре, что после перевода в больницу вещи ему будут доставлены. Ясно?

Куросима грозно посмотрел на Чэня. Тот попятился и снова по-кошачьи, бесшумно побежал назад.

Когда Куросима спускался по лестнице, в голову ему вдруг пришла неприятная мысль. Повернув к запасному выходу, он направился по коридору напротив и остановился возле склада. Поблизости не было ни души. Он вытащил ключ и открыл замок. На полках, где лежали вещи заключённых, как будто всё было в порядке. Но нет, бирка на одном мешке перевёрнута. То был мешок Омуры. Куросима торопливо стащил его с полки и развязал.

Вытряхнув содержимое, он побледнел. Из мешка выпали молитвенник на санскрите, зубная щётка, палочки для еды, несколько кусков разрезанного мыла. Но от того куска, который он для проверки надрезал только до половины, не осталось и следа. Один из трёх кусков исчез.

Куросима так и присел. «Ах ты чёрт!» — невольно вырвалось у него.

Неужели в этом куске и в самом деле что-то было спрятано? Где-то под тремя красивыми, чётко выдавленными арабскими девятками. А он ещё говорил, что если это мыло смылить на пену, и то ничего не найдёшь!

Он вспомнил, как разозлился Соратани. Разумеется, тот ничего пока из этой затеи с мылом не извлёк и никакими точными доказательствами не располагает. Но что-то он затевает! Омура обвиняет его в воровстве. Может, он уже приступил к осуществлению своего замысла? И что означает его угроза: «Я тебе ещё покажу!»? Вряд ли, конечно, Соратани, будучи мастером дзюдо, просто собирается как-нибудь во время тренировки намять бока третьеразряднику Куросиме. Куросима до крови закусил нижнюю губу.

События развернулись в тот же вечер. Летнее солнце только садилось, и в хорошую погоду в это время было бы ещё светло. Но горячий ветер с дождём становился всё сильнее, темнота всё гуще, и людям буквально нечем было дышать.

Куросима был ночным дежурным. Обнажённый до пояса, обливаясь потом, он сидел за письменным столом и делал записи в журнале. Стосвечовая лампочка жгла лоб так, словно на голову надели раскалённый металлический обруч.

Внезапно издалека донёсся смутный звон разбитого стекла. Куросима закончил запись результатов медицинского осмотра и приступил к записи беседы по телефону с администрацией Камосакского нефтехимического завода компании «Дайдо сэкию». Завод просил завтра прислать представителя лагеря для переговоров с техническими специалистами по вопросу об урегулировании дела с отходами химического производства. Не успел Куросима дописать эту фразу, как снова раздался звон стекла.

На этот раз звук был отчётливей. И тотчас послышался шум опрокидываемых предметов.

Куросима прислушался. Звук шёл, несомненно, с первого этажа первого корпуса, где помешались европейцы и американцы. Доносилась «хоровая декламация» на английском языке:

«К чёрту обезьянник!»

«К чёрту обезьянник!»

Что-то новое звучало в этом гвалте, не похожее на те обычные задорные выкрики, к которым уже привыкли в лагере. Словно ревели и выли, перекликаясь, сбившиеся в кучи, чем-то вспугнутые дикие звери. Тоску и ужас наводил их дикий вой. Это была уже не простая демонстрация.

Вдруг раздался короткий, сухой, как треск, выстрел и на секунду заглушил шум ветра, и дождя. Очевидно, стреляли из второго номера браунинга — такими были вооружены сотрудники охраны.

Коллективный побег? Бунт? Куросима вскочил, второпях накинул на голое тело китель и, схватив стальную каску и пистолет, метнулся в коридор. Жутко загудел сигнал тревоги. Куросима подбежал к распределительному щиту на стене против отделения и один за другим включил все рубильники. Это первое, что нужно делать в случае побега или бунта.

Он глянул на бегу в окно и увидел во внутреннем дворе баскетбольную стойку, по которой хлестал ливень, — мокрая от дождя, она отливала металлическим блеском. Прожекторы, установленные на крыше, посылали свет во все стороны и, разрывая сплошную пелену дождя, далеко отгоняли густой мрак.

Огибая столовую, Куросима чуть было не налетел на охранника в каске. Тот бежал навстречу, размахивая полицейской дубинкой. С трудом переводя дыхание, охранник проговорил:

— Страшное дело, Куросима-сан! Забастовка.

— Забастовка? — растерянно переспросил Куросима.

— Да. Европейцы и американцы с первого этажа дождались, когда дежурный разнесёт еду, и поопрокидывали столы вместе с ужином.

— Голодовка, что ли?

— Так точно.

— А кто стрелял?

— Это был предупредительный выстрел. Надзиратель хотел их успокоить, а они затащили его к себе и хотели избить. Вот он и выстрелил в воздух.

— Ладно, побегу в первый корпус, а ты звони по телефону начальнику отделения.

Куросима побежал дальше. Каска и пистолет, которые он продолжал держать в руках, вдруг показались ему слишком тяжёлыми. Появляться вооружённым к объявившим голодовку в высшей степени нелепо. И он невольно замедлил шаг. Если бы он мог, он бы выбросил куда-нибудь это снаряжение.

На первом этаже стало несколько тише. Но это, пожалуй, свидетельствовало о том, что они только начинают борьбу. По ту сторону железной решётчатой двери была устроена баррикада из столов, стульев, тюфяков. Из-за баррикады раздавались крики «Черти проклятые!», и в дверь летели очень точно нацеленные алюминиевые миски и сырые яйца.

Возле вахтёрской будки собралось человек пять или шесть охранников. Они не знали, что предпринять. Остальные на всякий случай отправились на посты в наиболее опасных местах лагеря.

— Дерек! Дерек, ответь мне! — позвал Куросима старосту первого этажа, Такума, помощник начальника отделения по группе заключённых европейцев и американцев, уже ушёл, меры по водворению порядка должен был принять Куросима. — Что там у вас случилось?

Наконец из-за баррикад донёсся высокий пронзительный голос:

— К чёрту обезьянник!

Это не был хриплый бас Дерека, Против ожидания он, по-видимому, решил не отвечать. Либо его силой заставили молчать, либо он присоединился к остальной компании. И опять раздался звериный вой и смех нескольких голосов.

Куросима отступил к вахтёрской будке, но косяку которой стекали разбитые сырые яйца.

— Чего это они вдруг? — спросил он вахтёров.

— Да кто их знает, — дрожа от возбуждения, отвечал низенький надзиратель, дежуривший на кухне, — Я пришёл к ним спросить, вкусно ли, а они как набросятся на меня… — Глаз у него был подбит, рукав разорван, вид помятый и жалкий. — Сговорились, видно. Обычно их всегда Дерек унимает, а тут стоит в стороне и помалкивает.