Она долго обдумывала, как написать обращение в своем ответе, но так и не придумала. «Уважаемый сударь» или «Уважаемый товарищ»? Наконец, она отбросила и то и другое и написала «Привет из Вирпеней». Сперва написала об удивлении, которое вызвало письмо, потом выразила сомнение, можно ли влюбиться по фотографии, тем более, что снимок не удался, так что Арвида еще, может статься, ждет разочарование. После этого она описала свои страдания из-за несчастной любви в молодости и окольно выразила опасение, что снова может оказаться обманутой.

Рука ее давно не держала пера, буквы получались неровными, неодинаковыми. Поэтому она переписывала письмо несколько раз. И гадала, почему мужчина ее возраста и до сих пор не женат? Разведен и платит алименты? Или совсем спился? Уж какой-нибудь изъян у него есть.

Потом она жила в ожидании ответа, хотя трезвый разум и осторожность подсказывали ей, что в результате такой переписки не может получиться никакого замужества. Из такого закоренелого холостяка — хорошо, если он всего лишь старый холостяк! — разве получится настоящий муж. И все же она разыскала в кипе женских журналов те номера, где обстоятельно излагались косметические рецепты, и выбрала для сельских условий наиболее подходящие, — яичные маски, компрессы из отрубей и протирание лица соком свежих огурцов. Во всяком случае, письмо убедило ее в том, что она не так уж безнадежно стара, и в жизни, кроме телят, у нее еще может быть и кое-что другое. Она стала холить остатки своей привлекательности, это занятие понравилось ей само по себе, потому что внесло в ее жизнь известное разнообразие. Через день она решила, что пора пересмотреть свое отношение не только к коже лица.

Что толку от денег, если их не тратить? — подумала она. Только расходуя их, ты наслаждаешься плодами своего труда. Ей вдруг расхотелось шить свои платья у местной портнихи, и она укатила в райцентровское ателье мод. Так же внезапно ей понадобились разные подвески, цепочки, кольца, к которым до сих пор она была равнодушна.

Но больше всех в этой истории пострадал бригадир — Эрна заявила, что поедет в Ригу смотреть «Трембиту» в театре оперетты, и что на этом ее поездки не кончатся, она еще поедет и в цирк, где показывают дрессированных тигров, и в драмтеатр, где можно увидеть Анту Клинте.

Такое массированное наступление на культуру настолько травмировало бригадира, что он сорвал с себя шапку и с размаху швырнул ею оземь посреди двора, прямо в куриный помет. И прокричал единственный вопрос, который его интересовал:

— А кто при телятах останется?

— Уже лет десять подряд я беру выходной только в день поминовения усопших, а теперь все будет по-другому! Десять лет другие на колхозном автобусе разъезжают по театрам, а я все сижу дома — больше этого не будет!

Бригадир знал строптивый характер Бенаровичей, поэтому и ушел восвояси, проклиная свою трудную должность.

Пока разворачивались вышеупомянутые события, вирпенская почтальонша принесла Эрне второе письмо. Оно было в конверте поменьше и написано на розовой бумаге.

Письмо вызвало в Эрне двойственное чувство. С одной стороны, рассеялись ее сомнения относительно серьезности чувства Флоксиса, с другой — никто из Бенаровичей никогда не связывался с арестантами. К вечеру она, однако, пришла к выводу, что нельзя же всех осужденных мерять одной меркой, даже если они и виноваты. Ведь грабителя, напавшего темной ночью и содравшего с тебя пальто, никак нельзя сравнить с тем, кто втихую утащит мерку семенного зерна для своих уток. Или — нельзя же сравнить убийцу с тем, кто, опрокинув пару стаканчиков, на машине врезался в газетный киоск и разворотил его. Вообще не может быть двух в равной мере виноватых людей, о каждом следует судить особо.

Эти свои выводы Эрна излагала на бумаге весь вечер, пока не получилось такое толстое письмо, что обыкновенный четырехкопеечной марки не хватило, и на почте пришлось доплатить.

Джонг сидел за библиотечным столом в исправительно-трудовой колонии, зарывшись в кучи бумаг, как отъявленный бюрократ. Он писал письма. Благодаря заботам начальника колонии, ему в столовой ежедневно выдавали хлеб, а это было маслом к хлебу, и его он зарабатывал сам.

Библиотека колонии — довольно большое чистое помещение без окон — напоминала школьный класс. Перпендикулярно к боковым стенам стояли прямоугольные столы с четырьмя табуретками возле каждого. Здесь почти всегда царила тишина: сюда приходили почитать книгу, сыграть в шахматы, а колонисты-учащиеся вечерней школы — готовить домашние задания. Джонг приходил сюда писать письма. За столом он обычно располагался в одиночестве.

Словарный запас Джонга был ограниченным, зато он сопереживал тому, что писал. Это подтверждала его мимика — он то растягивал губы, то надувал щеки.

— Ну, Джонг, как клюет? — спросил долговязый угреватый человек с косо прорезанным ртом, как у прожорливого окуня.

Джонг развел руками в воздухе, что могло бы означать: «Работаем понемногу…»

Угреватый взял из стопки конверт, вынул из него письмо, уселся напротив Джонга, который продолжал выводить каллиграфические буквы, и начал читать. Это было письмо Эрны.

— Тут, Джонг, ты потерпишь фиаско, — сказал Зутис. — Этой нужен не бульварный прощелыга, а человек, который умеет пахать и бороновать!

Джонг огляделся по сторонам и только тогда извлек из кармана конверт, набитый фотографиями. Все они были немного засижены мухами и все одинакового формата. Джонг содрал их со старой доски передовиков, которую начальник отделения приказал ему отнести в столярную мастерскую на переделку.

Зутис перетасовал фотографии как игральные карты, и выбрал снимок очень серьезного мужчины с плотно сжатыми губами и вытаращенными глазами, с фуражкой на голове.

— Посылай этого, — посоветовал Зутис. — У этого на лбу написано, что ему век сидеть на тракторе, а по воскресеньям халтурить, распахивая приусадебные участки. Этот для нее в самый раз.

Сказав это, Зутис встал и, удалился. Джонгу удалось догнать его уже на лестнице.

— Перекурим! — Джонг извлек из-за пазухи и протянул Зутису шикарную иностранную сигарету.

— «Филипп Моррис», — прочитал Зутис и размял сигарету.

— У этой сестра работает в магазине, где продают за доллары, — пояснил Джонг. — А мне теперь Эрне надо писать, за что я сижу… Третье письмо… Я хотел выдать себя за начальника станции, где испортился телеграф, и…

— Железнодорожная катастрофа? Нет, нет… Не годится… Сразу на ум приходят трупы, плавающие в крови… Не годится… И какая бабе польза от железнодорожника? На паровозе ведь не вспашешь… Трактор — дело другое!

— Но я же должен ей написать, за что сижу!