Лесков сказал задумчиво:

— И мне говорили, трудное предприятие.

Пустыхин продолжал, посмеиваясь:

— Сейчас меня Неделин вызывал — посоветоваться. Я ему прямо ответил: Лескова отпускать не рекомендую. Надо телеграфировать Баскаеву, что просим задержать хотя бы месяца на три. А в Черном Бору порядка не было и не будет — с вами и без вас. Он, конечно, трусит идти против Баскаеву.

Лесков возразил, возмущенный:

— Не понимаю вашего отношения! Вы хорошо знаете, что без меня вам будет лучше — я человек неуживчивый. Теперь никто не обругает публично ваши проекты «голым королем».

Пустыхин покачал головой.

— Послушайте, Александр Яковлевич, разве мы с вами девицы, не поделившие паренька? Давайте без шпилек! Правильно, поругались. Но неужели даже сейчас вы не видите, что я был прав? Ведь выездили к Баскаеву не за новой должностью — по такому мелкому вопросу и двадцатый его помощник вас не принял бы. Жаловались, конечно, на меня, доказывали свою правоту. И, судя по всему, возвратились ни с чем. Разве не так? Ну-ну, спокойно, я ведь не в обиде! Думаете, вы единственный, кто выливал на меня помои? Я уже привык к подобным методам борьбы — не вы первый, не вы последний.

Лесков сказал глухо:

— Запираться не собираюсь — жаловался на вас. И со мной не согласились — это вы тоже угадали. — Пустыхин довольно кивнул головой: «Иначе и быть не могло». — А если вы спрашиваете, считаю ли я себя правым после того, как от меня все отреклись, я отвечу: да, считаю. Знаю, что вы сейчас думаете: одиночка, возомнивший себя гением, надменно противопоставивший себя коллективу. Фигура смешная, знаю! — Пустыхин сделал протестующий жест рукой. Лесков продолжал с болью и гневом: — Нет, смешная! И ведь что самое смешное: сам я тоже теперь понимаю, что вы были правы. Не все; чего я требовал, можно сразу осуществить.

Пустыхин немедленно отозвался, он с интересом слушал путаную речь Лескова:

— Позвольте, у вас противоречие. Вы видите, что я прав, понимаете, что бороться против правды — значит становиться смешным. Зачем же вы сознательно превращаете себя в смешную фигуру? Мы не можем быть оба правы. Белое бело, черное черно.

Лесков с отчаянием, мрачно смотрел на Пустыхина.

— Не знаю. Мне нужно подумать. Но чувствую: я тоже прав, хоть и вы правы. — У него мелькнули новые мысли, он заторопился — Вот вы… У вас репутация передового инженера. Помню, три года назад я пришел в контору, мне показали на вас: тот самый Пустыхин, создатель заводов и анекдотов, умнее его нет человека на земле. Нет, мне и сейчас не стыдно признаться, я был влюблен в вас юношеской влюбленностью, какой подмастерье обожает мастера. Я запоминал ваши остроты, передавал их потом сестре, копался в событиях вашей жизни, слушал, открывши рот, каждое слово о вас, каждое саше слово — вот как я любил вас! И вы стоили этой любви, стоили: вы были смелы, для вас не существовало трудных заданий, все, что вы проектировали, было великолепно…

Пустыхин прервал его:

— А почему? Не отрывался от почвы. Умел подниматься в небо, но не терял из вида земли. И сейчас стою на ней, как всегда.

— Да, как всегда, — согласился Лесков. — Именно так и выразился о вас Баскаев: «Пустыхин лучше ощущает реальную почву под ногами, чем вы». Видите, я не пристрастен, передаю высокую оценку начальства. Но неужели вы сами не понимаете, что не в этом суть?

— Как не в этом? — крикнул Пустыхин. Лесков повторил с силой:

— Не в этом! Кем вы были раньше, со своей реальной почвой? Первым среди всех. Неделин, боявшийся каждого нового задания, чуть не с ужасом смотрел на вас — таков был Пустыхин. А сегодня? Почва та же, реальная. А Пустыхин? Где Пустыхин, я вас спрашиваю? Отстает Пустыхин, на самой задней телеге. Тот же Неделин учит Пустыхина новаторству. Неделин готов ринуться вперед, а Пустыхин хватает его за руки. Боже мой, да понимаете ли вы это? Нет Пустыхина! — безжалостно крикнул Лесков в лицо Пустыхину. — Почва старая есть, умение есть, а Пустыхина, которому мы поклонялись, походке, смеху которого подражали, нет его, этого Пустыхина! Вот почему я прав, хоть вы меня побили! И хоть я признаюсь в каждой своей ошибке, а вы никаких ошибок не делали и все у вас честь по чести, позади вы, позади всех!.

Он с вызовом, с негодованием прокричал эти слова, он задыхался от ожесточения. Пустыхин соскочил с, подоконника, лицо его было нахмурено. Он сказал быстро и категорично:

— Спор наш выходит за рамки приличия, хватит! Вижу, нам не договориться, ну и ладно!

Лесков смотрел ему вслед. Пустыхин удалялся своей упругой, припрыгивающей походкой, он не оборачивался, его окликнули — он не услышал.

Еще одно следовало Лескову сделать — после этого он будет совсем свободен. Лесков пошел попрощаться с Анечкой. Она сидела за своим столом в приемной Неделина и не подняла на Лескова глаз. Он сказал дружески:

— Анечка, дайте руку, я уезжаю.

Анечка торопливо перелистывала бумаги, подготовленные для Неделина, и ничего не ответила. Лесков терпеливо ждал, пока она освободится.

— Что с вами? — сказал он, удивленный. — Вы чем-то расстроены, Анечка?

Она ответила с упреком:

— По-вашему, я должна радоваться?

Теперь он видел, что она взволнована: глаза ее были красны, веки припухли. Она мельком взглянула на него и опять опустила голову.

— Нет, серьезно, что с вами случилось? — спросил он с испугом. Он привык видеть Анечку самоуверенной и веселой и был поражен переменой в ней.

Она сказала сердито:

— А что могло случиться? Ничего не случилось. Вы уезжаете — только это совсем не важно. И если вы думаете, что я из-за вас, так напрасно.

После некоторого молчания он сказал:

— Анечка, неужели в самом деле из-за меня? Честное слово, не знал…

Тогда она заговорила быстро и горячо: — Ничего вы не знаете! Вы плохой, ужасно плохой! Нет, правда! Вы не цените своих друзей, даже знать не желаете, как люди к вам относятся… И не стоите вы хорошего отношения, вовсе не стоите!

Она замолчала, отвернувшись и сжимая губы. Лесков видел, что она заплачет, если скажет еще хоть слово. Ничто серьезного не связывало его с этой красивой девушкой — приветствия при встрече, несколько шутливых слов, два посещения кино в компании с другими проектантами, больше ничего, — маловато для настоящей привязанности. Он вспомнил, что старался даже не подходить к ней, когда она была с другими, чтоб никому не мешать, сам не ухаживал, — совесть его была чиста. Но он чувствовал себя кругом виноватым, словно обманув ее в чем-то. Он сказал:

— Не сердитесь. Я буду вам писать, честное слово!

Анечка понемногу успокаивалась. Потом она сказала:

— Пишите, я вам отвечу.

Она протянула руку, грустно взглянула ему в лицо заплаканными глазами: казалось, ее утешили его последние ласковые слова. Он весело добавил, прощаясь:

— И мы еще увидимся, Анечка, я ведь уезжаю не на век. Нет, правда, не стоит огорчаться!

Из приемной он вышел с чувством, что выпутался из трудного положения: прощание получилось совсем не такое гладкое, как он ожидал, — но ничего, все это в прошлом! — И через несколько минут Лесков забыл об Анечке и ее неожиданно открывшихся чувствах. Некоторое время он думал о Юлии: она, вероятно, сегодня придет пораньше с работы, чтобы помочь ему уложиться; нужно будет пройти и через это — ее тихие слезы, чувство вины перед ней. Но вскоре и мысль о Юлии стерлась, теперь он размышлял лишь о заводе, лежавшем где-то далеко впереди, и о Пустыхине, оставшемся позади. О Пустыхине он думал больше всего. Он возвращался к их последней беседе, вновь переживал ее. Нет, конечно, в сфере чисто технической его побили, тут у него не хватило аргументов — ладно, впредь будет умнее! Зато он отыгрался на другом, он прямо сказал Пустыхину, что тот отстал и закоснел, из новатора превратился в ретрограда. И Пустыхин смолчал, должен был проглотить эту горькую пилюлю.

Лесков быстро шел по улице, возбужденно размахивал руками, разговаривал с собою, на него с удивлением оглядывались.