А Пустыхин в это время сидел мрачный, ни к кому не обращался — еще ни разу не видели его таким сотрудники. В комнате металлургов, славившейся шумом — там «свистели» в часы самой напряженной работы, «шутка очищает мозги» — был девиз этой комнаты, — сейчас впервые после ее заселения проектантской братией повисло трудное, угрюмое молчание. К концу дня пришел Шур, его раздраженный голос разносился гулко, как в склепе. Шур тыкал пальцем в чертежи, потом ошеломленно уставился на Пустыхина и воскликнул:

— Да что с тобой, Петр? О чем ты думаешь?

Пустыхин с усилием сбросил с себя оцепенение, принужденно улыбнулся.

— Не поверишь, Вениамин, о Лескове.

— А что? — Шур недоверчиво посмотрел на стол, где лежали принесенные Лесковым бумага. — В чертежах напоследок напутал?

Пустыхин хмуро ответил:

— Нет, в чертежах напутать не успел. А в душу много путаницы внес.

По обе стороны дороги простирался убитый кислотой лес. Странно было видеть сосны и лиственницы без хвои, березу и ольху без листьев, почерневшую траву, землю без зелени. Крутом, насколько хватало глаз, торчали засохшие стволы, сучья, прутья. А на подъезде к городу и этот мертвый лес кончился, пустынная, мутных цветов земля окружила широким поясом обжитое человеком пространство. Лесков часто бывал на заводах цветной металлургии и знал, что на дома отдыха они не похожи. Плавка руды без газа немыслима. Черноборский комбинат в этом отношении был не хуже многих других предприятий. Лескова тревожило иное. Он все еще опасался, что Баскаев приукрасил действительность и его, Лескова, заткнули в дыру, где не будет ни интересной работы, ни размаха.

Выйдя с чемоданчиком в руке из автобуса, Лесков прежде всего осмотрелся. На склонах невысоких гор, на вершинах холмов, на низких площадках вздымались заводские здания, электростанции, исполинские трубы, мачты электропередач, мосты и пульпопроводы. Гигантский комбинат захватывал площадь в десятки квадратных километров, лез в высоту, нависал над обрывами и ущельями.

— Неплохо, очень неплохо! — пробормотал Лесков с уважением. — Пожалуй, Баскаев не обманул. Если содержание здесь хоть сколько-нибудь соответствует внешнему виду, жалеть о переводе не придется.

Он направился в гостиницу. Дежурный администратор, костлявая стремительная дама средних лет, встретила Лескова, как врага, и, даже не выслушав, объявила, что мест нет и не будет.

Лесков удобно уселся в кресло и закинул ногу на ногу.

— У меня направление из министерства, — сказал он весело. — Это очень хорошо, что мест нет. Думаю, можно будет добиться на этом основании возвращения в Ленинград.

Администраторша уставилась на Лескова подозрительными глазами, потом вскочила со стула.

— Идите за мной! — крикнула она на бегу. — Я поселю вас к Лубянскому.

Она ввела его в чистенькую и светлую комнатушку с двумя кроватями, шкафом и столиком. На стене висела картина, на другой — коврик. В просторное окно лился красноватый свет заката.

— Комната номер тринадцать, — сообщила администраторша, оправляя одеяло на свободной койке. — Четырнадцать рублей в сутки, за душ отдельно, гостей после двенадцати принимать запрещается. Можете жить три дня. Меня зовут Арсения Михайловна. Выписать талон на душ?

— Не один, а десять! — назначил Лесков насмешливо. — Я не собираюсь ограничивать свое пребывание тремя днями, дорогая Арсения Михайловна.

Лесков сунул чемодан под койку и отправился в душевую. Когда, возвратившись, он брился, в номер вошел невысокий человек, поздоровался, снял пальто и присел у окна. Лесков, не отрываясь от зеркала, скосил на него глаза. У человека была запоминающаяся внешность: умное, веселое лицо, проницательные глаза, широкие плечи, хорошо сшитый костюм. Лесков догадался, что это его сосед Лубянский.

— Прорвались? — спросил Лубянский, приветливо кивнув отражению Лескова в зеркале. — Вы четвертый, троих приехавших милейшей Мегере Михайловне удалось сплавить куда-то в молодежное общежитие, хотя самому молодому из них пятьдесят шесть. Давайте знакомиться: Лубянский Георгий Семенович, человек образца 1917 года, по обстоятельствам — ровесник революции, по образованию — обогатитель, по призванию — философ, по судьбе — неудачник. Нет, нет, не вставайте, мы отлично успеем пожать друг другу руки и после того, как вы побреетесь!

Лубянский все более нравился Лескову. У него был насмешливый голос, четкая дикция, во время разговора лицо его как-то мило кривилось, подчеркивая живым движением каждое слово. Узнав, что Лесков назначен начальником местной лаборатории автоматики, он решил помочь ему подробным описанием местных дел. Сидя в столовой, куда они направились поужинать, Лубянский почти один вел всю беседу. Лесков слушал его с вниманием и благодарностью: советы Лубянского были дельны, характеристики метки, а общая оценка положения и людей пленяла какой-то злой прямотой. Лубянский нападал на местные порядки, на начальников, на своих товарищей, даже на самого себя — за то, что недостаточно борется с безобразиями.

Лесков понимал, что злые характеристики Лубянского во многом продиктованы раздражением. «Крепко тебе, приятель, наступили тут на мозоли!» — думал он. Лесков ничего не имел против пристрастности. Пресная объективность была противна его собственной увлекающейся натуре. «Работать будет не так уж тяжко, если еще имеются такие, как этот Лубянский», — весело оценил обстановку Лесков. Лубянский, казалось, угадывал его мысли. Он сообщил, что в Черном Бору сидят не одни самодуры, встречаются и толковые инженеры, люди с дарованием.

Потом он перешел к делам самого Лескова.

— Денег Мегере Михайловне не давайте, — посоветовал он, — пустяки — эти четырнадцать рублей в сутки. Гостиницу нашу населяют в основном постоянные жильцы. Важно захватить койку, а это вы уже проделали. Завтра оформите в коммунальном отделе ордер и поставьте точку на жалобах Мегеры. Постоянные жильцы платят сто двадцать в месяц — разница существенная.

Они вышли из столовой и некоторое время прогуливались по улицам. Лубянский показывал Лескову самое примечательное: театр, почту, горсовет. Город был красив и хорошо распланирован. Было видно, что строят его с размахом и вкусом. Лескову нравились и многоэтажные жилые дома и многочисленные общественные и административные здания. Ночь здесь не казалась такой черной, как в южных местах. По небу ползли цветные полосы, на северо-западе долго не угасал закат. Потом на горах вспыхнули гирлянды электрических огней. Тысячи световых точек висели на стенах заводов, отмечали линии дорог, лезли на высоты. И звезды в просветах неба, образуемых ущельями между гор, были тусклей и, казалось, висели ниже над землей, чем эти искусственные, причудливые созвездия. Лесков залюбовался великолепным зрелищем ночного освещения.

— Не правда ли, удивительно? — проговорил он, протягивая руку к горам.

— Безобразие! — ответил Лубянский. — Тратят тысячи киловатт на иллюминацию, а с нас дерут по сорок копеек за киловатт-час!

Рабочий день Александра Ипполитовича Галана, руководителя ремонтного цеха электромонтажной конторы, начался плохо. На столе лежал доставленный из планового отдела график на вторую половину месяца. Галан сидел перед ним и поеживался: производственная программа проваливалась из-за нехватки материалов. Все это предвещало бурные сцены с заказчиками, проработку на совещаниях и неприятные разговоры с рабочими.

В это утро Галан недолго задерживался в кабинете, хотя и любил свое внушительное, с высокой резной спинкой кожаное кресло, привезенное в юный Черный Бор в числе многих других реликвий старины. В кресле этом спалось лучше, чем в постели, — Галан часто в нем подремывал, уставая от хождений по цеху. Он вообще в последнее время уставал, даже если и не было большой работы. Впрочем, ему было уже столько лет, что, говоря: «Мне ведь полста стукнуло!», — он тут же отводил в сторону глаза.