Не успел я докончить доклада, как с вокзала дали знать по телефону, что рабочие залили локомотивы в депо и что около двух тысяч их собирается у товарной станции на путях. Заседание было прервано, и мы с бароном Штакельбергом поехали на вокзал.

На путях стояла плотная масса рабочих. Против них пехота и казаки. Командир сотни доложил, что на путях, меж рельсов, его казаки действовать не могут.

Барон Штакельберг лично обратился к рабочим, предлагая разойтись и предупреждая, что в противном случае будет трижды дан сигнал горниста, после чего войска начнут действовать оружием.

Рабочие не расходились. Впереди появились женщины с детьми. Стали садиться на землю. Проиграл трижды рожок, раздалась команда, и ближайшая рота пошла на рабочих стеной врукопашную…

На мгновение все как бы смолкло. Толпа попятилась назад. Как молоты посыпались тупые удары прикладов. Шел хруст [59]… Толпа обратилась в паническое бегство… [60] По сторонам стояли казаки… Минута, две - всё было кончено, толпа рассеяна.

Уже действовавшая рота собралась. Раненых не было; кого помяли, убежали. Офицеры и мы со Штакельбергом разговаривали о происшедшем. Вдруг справа раздался залп, за ним второй и третий.

Что, почему, кто приказал стрелять? Бросились в сторону залпов. Там рота, сделав залп по направлению горы Соломенки, стояла еще „на изготовку” первая полурота с колена.

– Кто приказал стрелять? - обратился к ротному командиру подбежавший Штакельберг. Тот доложил спокойно, что группа рабочих из разбежавшихся стала бросать в роту камнями, что был ранен солдат, офицер и сбит с ног помощник исправника, которому камень угодил в коленную чашечку, и что он, ротный командир, согласно приказа по округу, должен был в виду такого действия рабочих против его роты, ответить огнем, что и выполнил.

Офицер был прав. Но было что-то неприятное, щемящее… Все мы видели, как двое из убегавших в гору перекувырнулись после второго залпа [61] и остались лежать, как двое других споткнулись, упали, и встав, неловко пытались бежать дальше, но не скоро… Чувствовалось, как будто сделали что-то нехорошее…» (А.Спиридович, “Записки жандарма”, с. 141 - 144).

После доклада генерал-губернатору «стали совещаться, чтобы не произошло новых беспорядков из-за убитых. Стрельба была глупая [62], хотя ротный командир и был формально прав.

Но залпы разрядили грозу. С того момента движение как-то сразу пошло на убыль. Настроение рабочих упало и скоро всё вошло в норму. Случай со стрельбой почти не нашёл отзвука в дальнейших событиях. Даже сами рабочие считали, что войска действовали правильно [63]. Революционные комитеты не сумели использовать такого хорошего для агитации против правительства повода и о стрельбе на вокзале скоро забыли» (там же, с. 145).

Забыли все… кроме детей убитых и раненых, конечно, если у тех были дети; кроме тех детей, которые были напуганы, когда рота набросилась на их родителей, стала избивать толпу прикладами, и взрослые в панике побежали. Ничто из такого рода вещей не остается без последствий, в том числе «работа для устрашения» при разгоне «массовых сборищ». Если в толпе есть хотя бы один ребенок, и его как следует напугать, то это оставит навсегда след в его психике; также не каждый простит, если при нём унизить его родителей. Кем станет этот ребенок, что и кто окажется в его власти, как он этим распорядится, когда вырастет, - пугающим знать наперёд не дано.

А.И.Лебедь в возрасте 14 лет слетел с дерева на землю при разгоне митинга в Новочеркасске в 1962 г. при “либерале” Н.С.Хрущеве. Такие же, как ещеСаша Лебедь, любопытные подростки, сидевшие веткой выше и веткой ниже на том же дереве, упали мертвыми, сраженные автоматными очередями, пущенными поверх голов толпы «для устрашения». А.И.Лебедь не получил ран, но помнит об этом всю жизнь. И не похоже, что этот полёт доставил ему удовольствие, хотя многому его научил так, как не смогли бы научить никакие книги и фильмы: и он имеет свое мнение и о толпе усмиряемой, и о толпе усмирителей (пусть даже и скованной воинской дисциплиной), и о тех, кто довел народ до необходимости его “усмирять” и отдал приказ о привлечении войск к “усмирению”, и о том, кто не отказался выполнить этот приказ [64].

Не надо думать, что менее памятливы были и те, кого самого или чьих родителей напугали в “усмирениях” казаки в 1905 - 1907 гг. И вряд ли эта памятливость пошла казакам на пользу, после того, как троцкисты провоцировали казачьи восстания в ходе гражданской войны, а потом творили геноцид в казачьих землях в ходе “усмирений”, подавляя эти восстания. Причем со стороны комиссаров, среди которых сверхпропорционально велика была доля евреев, это была черная неблагодарность, поскольку защита еврейских кварталов от погромов, сопровождавших революцию 1905 - 1907 гг., также возлагалась и на казачьи части и обеспечивалась среди других мер патрулированием улиц казачьими разъездами.

Поэтому на будущее, которое обусловлено сегодняшней нравственностью и мировоззрением, обратите всё же внимание и сопоставьте:

· Жандарму А.Спиридовичу стыдно за происшедшее: «было что-то неприятное, щемящее…»; «чувствовалось, как будто сделали что-то нехорошее…» и эта память стыда не исчезла с годами и сохранилась ко времени, когда он писал свои воспоминания.

· В вашем же письме, братцы казаки: «среди прочего вы пишите о неблаговидной роли казаков в разгоне толпы, якобы рубивших шашками женщин, детей, стариков, что потом аукнулось казакам во время гражданской войны и после неё»; «шашками казаки работали для устрашения, но не рубили, а били плашмя, учитывая общепризнанное воинское искусство казаков люди не получали никаких ран».

Вы морально-психологически готовитесь к участию в новых “усмирениях”, полагая, что воинское искусство нравственно самооправдано вне зависимости от того, против кого оно обращено? Или всё же нравственно был прав Б.М.Думенко [65], когда бойцы его кавалерийского корпуса трое суток в мае 1920 г. митинговали в Ростове на площади перед Богатяновской тюрьмой [66], добиваясь его освобождения?

Б.М.Думенко был в ней заключен, а бойцы его корпуса, влитого к тому времени в состав Первой конной армии, требовали его освобождения и отказывались идти на польский фронт иначе, как под его командованием. К этому времени Б.М.Думенко по навету, к которому были причастны К.Е.Ворошилов и С.М.Буденный, был обвинён в измене (февраль 1920 г.) и к маю приговорен троцкистским трибуналом к расстрелу. Митинг на площади перед тюрьмой кипел, и успокоить его не удавалось: С.М.Буденного освистали и согнали с трибуны, и он покинул площадь; оставшийся К.Е.Ворошилов, которого уважали и в корпусе Б.М.Думенко, заявил, что митингующие освободят Б.М.Думенко только через его труп. Дело шло к восстанию, к тому, что Б.М.Думенко его бойцы действительно попробуют освободить «через труп» К.Е.Ворошилова, что неизбежно завершилось бы очередным в истории России “усмирением”. Но внезапно для митинговавших Б.М.Думенко выступил перед ними из окна тюрьмы.

По свидетельству одного из участников того митинга, «если бы он сказал: “Выручайте меня, товарищи! Мне уже трибунал вынес смертный приговор!”, - мы его освободили бы, не посмотрели бы на Ворошилова, но он произнес: “Идите, товарищи, на польский фронт! Деникина вы разбили, разбейте поляков и - конец войне. Со мною разберутся: ведь я ни в чем не виноват перед Советской властью”». На этом митинг прекратился, части бывшего корпуса Б.М.Думенко пошли на фронт под командованием С.М.Буденного, которого они мягко говоря “недолюбливали” за его причастность к навету на их командира. “Усмирение” кавкорпуса не состоялось, но и победа на польском фронте троцкистам не далась.