Он начал раздеваться, по-домашнему.

Пили из одного стакана, и начинала, понятно, мать.

— Ну что ж, — сказала она, — дай бог, сыночки, чтоб больше не пришлось никуда уходить. Будьте здоровы, дети!

Она выпила свою каплю и, по старому обычаю, плеснула вверх остатки.

Все плачет, — покачал головой наш партизан. — Теперь уже плакать нечего.

Выпил я, а за мной налил себе Микола.

— Изыди, нечистая сила, останься, чистый спирт, — крестил он стакан поставленной ребром ладонью. — Не прими, боже, за пьянство, прими за лекарство.

— Сдал, голубок, экзамент, в точности, — укоризненно улыбнулась мать. — А еще и этот, наставничек, — гляди, как хлещет!

И правда: Копейка пил не как все люди. Подхватил как-то посудину нижней губой и опрокинул стакан, словно в голенище. Выпив, поглядел на Миколу, как будто все еще из-под кепки, и довольно блеснул глазами.

«Что за компания такая, хлопче», — подумал я, взглянув на своего. А он, еще больше повеселев от чарки, заговорил:

— Что ж, рассказать тебе о нас? Расскажу. Первое дело — это клуб. Писал я тебе, да всего не опишешь. Сам знаешь, что значит раскачать. «Что оно да к чему оно…» Но наш комсомол приналег — и готово. Стоит домик как стеклышко, — он засмеялся. — Можешь поздравить, если хочешь. Заведующий клубом.

— Ну что ж, брат, хвастай, — этим можно.

Микола понял намек.

— А этим я и не хвастаю, — показал он больной рукой на бутылку. — Это, брат, так — пережиток в сознании масс. А мы как раз «Павлинку» готовим. Шляхтич Криницкий[1] у нас слабоват: Иван Авдотьич никак в оглобли не влезет. Так что ты еще успеешь.

— Ну я пока погляжу.

— Ой, Василек, — сказала мать, — и правда, есть на что поглядеть! Леночка, дай ей бог здоровья, наша учительница, так устроит, так все сделает…

— Почему Леночка? — перебил мать Микола. — Не одна она все делает… Давай еще по наперстку возьмем, Василь.

Мы выпили по тому наперстку, одни мужчины, и я сказал:

— А ты, брат, я вижу, ревнивым стал. Боишься, что я подумаю, будто Лена ваша и в самом деле лучше всех работает.

— Что там ревнивый? — смахнул Микола крошку со стола. — Ты нашей Лены не знаешь.

— Ну, а с колхозом как — все еще ни гугу?

— Ты что? Смеешься?

— Да нет, — обхватил я широкие плечи Миколы. — Я ведь с Ячным ехал. Забыл, что ли? Слышал, брат, обо всем. Молодец!

Микола засмеялся, покраснел.

— Эх, Василь! — стукнул он по столу кулаком. — Если б ты знал, как хорошо, что ты вернулся. Войско, брат, налицо. Взвод не взвод, а отделение доброе наберется. Актив настоящий. Команду только настоящую — и пошли.

Мне как-то стало неловко.

— Подумаешь, Анику-воина ждали! Будет тебе!..

Я встал, снова сел и едва сдержался, чтобы не показать Миколе на Копейку: ишь как посматривает исподлобья.

— Как считаете, — обратился я к нему, — получится колхоз в нашем Заболотье?

Копейка перестал жевать.

— Вам, конечно, видней. А мне что говорить! Я человек не здешний.

— Я знаю, что вы не здешний…

Он вскоре поднялся, стал одеваться.

— Я пойду, Микола. У вас сегодня и самим тесно будет. Бывайте здоровы!

Как только за ним закрылась дверь, я сказал:

— Вот этот, по-моему, не актив.

— Ну вот, видишь, — сказал, подождав немного, Микола. — А, ты о том, что я с ним пью?..

Он посмотрел на темное окно, помолчал и подсел ко мне ближе.

— Да, брат, пью, — заговорил он чуть не шепотом. — И, может быть, еще мало пью. Потому что ничего пока не говорит. Недаром он тут у нас шатается, как ты себе хочешь. Еще на Шпека подозрение есть, да тот хитер, как лиса. Ну, Бобруку уже правую лапу отсекли — Митрофан его сел. А левая лапа — Гришка — чуть ли не в Англию попал. А впрочем, черт его знает, может, тоже бродит тут где-нибудь, как и Носик. Рымшу какого-то, говорят, сбросили сюда на парашюте. Третий месяц ловят его…

— А ты потише, — тоже зашептала мать. — Черт их разберет: стоит который-нибудь да слушает. Может, огонь потушите? Ну их!..

— Не «ну их», а мы их!

— Вот ты какой! — не выдержал я. — Молодец, партизан! Не нам их бояться. Ты ж у меня вон какой вырос!

Я взял его за руку выше локтя.

— Ты у меня, брат, здоровяк!..

И тут мне стало неловко, точно сейчас только я увидел, что у хлопца такая рука. Микола заметил это и засмеялся:

— Ничего, мы и так постоим за себя, товарищ гвардии старшина!

Он сгреб меня одной рукой за гимнастерку, и, надо сказать, основательно.

— Перекреститесь вы! — засмеялась мама.

А сама между тем, поняв, что тут у нас, как говорится, дело, а не шуточки, подалась по стенке и — на печь.

Отпустив меня, запыхавшийся Микола постоял, поглядел в окно, и глаза его перестали смеяться.

— Вот черт, — вздохнул он. — И что это мне, скажи ты, все мерещится? Возьму фонарик… Пошли!

Все еще шел снег. И следы от крыльца были уже занесены. Только здесь, под окном, и от окна за ворота — следы были свежие…

— А что, не говорила мать? — сказал Микола. — Вот видишь, постоял, послушал.

Встала мать до зари. И так их, наших матерей, никто никогда не будит, а тут ведь праздник, такой гость…

«Блины печь собирается», — подумалось с давно забытой детской улыбкой. Ведь у нас всегда отмечают праздник блинами.

И правда, старушка покашляла, недовольно бормоча что-то насчет этого кашля, слезла с печи, умылась по-бабьи, не снимая платка, и стала молиться. Как и в былые времена, чтобы не тратить лишнего времени, она совмещала это с работой: начала растапливать печь. Когда звякнула первая сковородка и мамино лицо осветилось горячим дыханием пламени, я не выдержал:

— А помнишь ли…

— Ай! — вздрогнула она. — Разбудила. Ты поспал бы с дороги, а я…

— Ничего, выспался. Помнишь, ты когда-то будила меня ехать в лес или цепом махать на току? И часто повторяла песню. Как это там свекровь невестке говорит?

— Ты чего это вдруг вспомнил? — улыбнулась мать. — А вставать ты поначалу не больно хотел. Да что ж, ведь совсем еще дите был. Сызмалу бедовать пришлось…

Она достала из печи сковородку, перевернула блин на другую сторону и, опершись на ухват, задумалась.

— А при немцах, сынок, сколько горя натерпелись, — помолчав, продолжала она. — Ведет меня Микола в лес, позади деревня горит, пули свищут. К весне дело было, так лед на Немане вздулся и даже под ногами прогибается, сынок. Встала я посреди реки, перекрестилась и думаю: «Пошли, боже, нечаянную смерть. Провалиться бы сразу — и все. Зачем, думаю, буду вам, детки мои, в тягость?..» Так нет же! — пережила панов и на гитлеров погибели дождалась. На теплой печи лежу и сына встречаю. А рассержусь, так и до внуков доживу!.. Ну, иди сюда.

На угол стола, застланного чистой скатертью, лег первый блин.

— Вставать, бывало, не хочется, — продолжал я вспоминать, — на дворе холодно, а как подумаешь об этом, еще кажется холодней. А встанешь, умоешься, и ничего…

— Ты отдохни, сынок, день-другой, а там и за работу. Миколе-то одному ой-ой как трудно!

— Эх! — крякнул Микола, вставая. — И Миколе не очень трудно, и Василь вспоминает все это неспроста.

— А что, — сказал я, — тебя и подгонять уже не нужно?

— Да с этим, брат, как раз наоборот получается. Мы стариков подшевеливаем. И в сорок втором, когда в партизаны шли, и сейчас.

Он начал одеваться.

— Иди, сынок, иди, — догадалась мать, — Валя там не знает еще ничего, иди.

Микола ушел.

В печи зря горели дрова, а мать, забыв про блины, поливала мне на руки студеную воду — забота, которую грешно не принять. От воды по телу разливалась утренняя свежесть.