Признавая, в соответствии с Коростынским доконча-нием, великих князей своими «господами», новгородское руководство полностью отвергало все новые предложения, основанные на мартовском посольстве о титуле. И титул «государя», и судебная монополия, и назначение тиунов на новгородские улицы — все это категорически, безоговорочно отметалось.

Отвергалось и требование великого князя предоставить ему Ярославово дворище на Торговой стороне, в Славенском конце. Здесь когда-то жили князья, и сам Ярослав Мудрый, и его сын, и внук, и правнук, вплоть до неудачливого Всеволода Мстиславича, которою а 1136 году новгородцы с позором изгнали из своего города. «Не блюдет смерд... хотел... сести в Переяслав-ли... ехал... с полку преже всех...» Князь Всеволод самовольно распоряжался смердьими землями, нарушая монополию городской общины, добивался княжеского стола в другом городе. Он отнюдь не проявил воинской доблести, что было особенно постыдно для Мономахова внука. С тех пор князья не жили на Ярославовом дворище. Это произошло на утренней заре Новгородской феодальной республики. Сейчас, на ее закате, боярство упорно держалось за это дворище — символ силы, символ славы вечевого строя. Символическое значение дворища понимал и великий князь.

Но дело было не только в символе. На Ярославовом дворище собиралось вече. Переход дворища в руки великого князя не только давал ему возможность жить самому или держать своих наместников в самом центре Торговой стороны, вступать в непосредственные контакты с ее жителями. Передача дворища великому князю означала физическую ликвидацию веча. Этого господа допустить не могла. Она не могла допустить ничего, что умаляло бы ее реальную власть в городе — класть, и без того ограниченную судебным контролем со стороны великого князя.

Сила солому ломит. После Шелонской битвы господе пришлось сдать не одну позицию. Господа заключила Коростынский мир. Господа вынуждена была вытерпеть суд на Городище. Посадники и бояре принуждены были ездить в Москву на суд великого князя. Но на дальнейшие уступки господа идти не могла. Они означали бы добровольное самоубийство. Бояре, чинившие «тую прелесть», были наказаны. Предложения великого князя были отвергнуты. Переговоры окончились. Корабли были сожжены.

Итак, в начале лета 1477 года выяснилось, что Коростынь была только перемирием. Интересы оказались несовместимыми. Трагическое противостояние старого и нового, раздробленности и единства, сепаратизма и централизации приближалось к окончательной развязке.

При получении первых известий о событиях на новгородском вече великий князь понял, что война неизбежна. Еще господа не сформулировала свой ответ на московский ультиматум, еще на Городище жили великокняжеские послы, а в Псков уже ехали Иван Зиновьевич Станищев и дьяк великого князя Григорий Иванович Волнин, «веля и поднимая Пскова на Великой Новъгород». Псковичи должны были быть готовы к походу по первому требованию.

Но им очень не хотелось идти на войну. Новгород был им больше неопасен, скорее даже вызывал сочувствие. Псковские бояре не могли не чувствовать своего рода солидарности с новгородскими. Проводин великокняжеского посла, они отправили в Новгород своего гонца Богдана.

По старому своему «целованию» псковичи откровенно сообщали новгородцам: «Нас на вас князь великий поднимает» — и предложили свое посредничество: «...ино толко вам каково будет дело до великих князей, и мы за вас ради (рады.— Ю. А.) послов своих слати челом бити».

Делая такое предложение, псковская господа шла, несомненно, на большой риск. Хорошо еще, что во Пскове в это время не было князя-наместника,— Ярослав Оболенский уехал еще в феврале, а преемник ему пока не был назначен. Трудно сказать, к каким результатам привело бы псковское посредничество, если бы действительно псковичам пришлось «послов своих слати челом бити» великому князю о его новгородской «отчине». Едва ли Ивану Васильевичу понравилось бы вмешательство в его отношения с новгородскими подденными. Но до посредничества дело не дошло.

На предложение псковичей новгородцы ответили через своего посла Ивана Поклончева: «Коли вы к нам симы часы на всем нашем пригожестве, а опричь Коростыньского прикончаниа, нынеча крест поцелуете, тогда вам все явим по нынешнему целованию крестному. А толко так к нам не учинете, и мы от вас не хотим никакова пригожества до великых князей, ни челобитие вашего, ни послов».

Ответ новгородской господы был столь же однозначным, сколь и характерным. Господа категорически потребовала восстановления прежних союзных отношений между Новгородом и Псковом, в частности отказа от Коростынского мира. Только в этом случае она считала возможным принять предложение о посредничестве. Ответ свидетельствовал о переходе власти в Новгороде к партии крайних противников Москвы. Псковский летописец подтверждает известие московского: к власти пришли те, которые «к королю пакы въсхоте-ша». Это звучит достаточно правдоподобно. Другого выхода у господы просто не было, если она не хотела добровольно капитулировать перед великим князем. А капитулировать она не хотела — майско-июньские события показали это с полной отчетливостью.

Но была ли позиция господы реалистичной? Шесть лет назад, в канун Шелонского кризиса, договор с Казимиром был фактически заключен. Господин Великий Новгород был еще в состоянии выставить огромную полевую армию. И что же получилось? Великокняжеские войска одним ударом перечеркнули всю политику господы. А теперь? На что могли надеяться сторонники союза с Казимиром теперь, когда Новгород уже не представлял реальной боевой силы, когда было подорвано внутреннее единство боярской республики? Трудно сказать, на что рассчитывала господа, отвергая мирное посредничество псковичей (каким бы проблематичным оно ни было). Разрыв с Москвой — акт отчаяния, неизбежный финал политики лавирования между Русью и Литвой, последнее проявление боярской власти в Новгороде.

Наступили последние месяцы боярской республики. 15 сентября во Псков снова приехал дьяк Григорий Волнин, «веля Пскову си часы грамоты вскинути Великому Новугороду (объявить ему войну. — Ю. А.)». Фактически новгородцы уже начали враждебные действия— во Псков «много гостей прибегоша низовских (из Московской земли.— Ю. А.) и с товары из Новаго-рода». Псковичам теперь тоже ничего не оставалось, как последовать «велению» великого князя,— на вече 30 сентября они «вскинуша грамоту Великому Новугороду». В тот же день в Новгород пошла «складная» (о «складывании» — снятии с себя — крестного целования о мире) грамота и из Москвы.

Война была объявлена. Но вдруг во Псков примчался новгородский подвойский Панкрат, «прося послов изо Пскова к великому князю, хотячи сами ехати и псковичи поднимая». Отвергнув три месяца назад псковское предложение о посредничестве, господа теперь вдруг передумала... В Москву она послала Федора Калитина, старосту Даньславской улицы, «чтобы пожаловали великие князи, велели к себе быти богомольцу своему владыце, и послом новгородским бити челом».

Эти колебания, эти извивы новгородской политики можно объяснить только окончательной потерей самообладания. Перед неминуемым концом новгородское боярство охватила паника. Но было уже поздно. Ка-литин не доехал до Москвы — в Торжке он был задержан по распоряжению великого князя. И о псковском посредничестве речи больше не могло быть. Уже и «грамоты от Пскова изметные (взметные —об объявлении войны.— Ю. А.) легли», и посол великого князя был во Пскове. Он-то и приказал схватить на вече новгородского посланца. С трудом «выпритчовав» (уговорив освободить) злополучного подвойского, псковичи отпустили его восвояси.

9 октября, в четверг, начался последний поход великокняжеских войск против боярской республики. Великий князь двинулся из Москвы вместе с братом Андреем Меньшим, а четырьмя днями раньше выступил авангард — конница вассального татарина «царевича» Даниара. Через Волок, Микулин, Торжок шли великокняжеские войска. По дороге в них вливались новые отряды, изъявляли знаки покорности удельные князья — волоцкий Борис и микулинский Андрей, посланец Михаила Тверского обеспечивал «кормы по отчине своей...». Медленно, как туча, двигалось московское войско. Великий князь на станах «ел и пил» у своих вассалов. Торопиться было некуда: новгородская рать в поле не вышла, да едва ли и удалось набрать ее. Войны, собственно, уже не было — был вооруженный поход к стенам непокорного города.