Долгое время принято было считать, что впервые в Европу целебную кору привезла из Перу испанская графиня Чинчон (отсюда и несколько искаженное название дерева: «цинхона»). По преданию, графиня сама излечилась корой от страшной лихорадки и поила потом этим горьким лекарством всех больных малярией. А вернувшись в Испанию в 1638 году, она привезла с собой драгоценное снадобье.

Но двадцать лет тому назад один английский ученый доказал, что во всей этой истории нет ни слова правды. Графиня Чинчон, оказывается, никогда в жизни не болела малярией. Привезти кору в Европу она тоже не могла, потому что умерла в пути, не добравшись до Испании.

Видимо, мы так и не узнаем, кто первый завез бесценное лекарство на наш континент. Но кто бы ни был этот безымянный человек, он сделал доброе дело. В семнадцатом веке в Испании и Италии свирепствовала малярия. Врачи были беспомощны, они не умели лечить эту таинственную болезнь и даже не знали, что ее разносят комары. Заморское снадобье сулило излечение десяткам тысяч больных. И несмотря на то, что хина стоила очень дорого, спрос на нее возрастал с каждым днем. «Каскарильерос» — сборщики коры цинхоны — хищнически истребляли хинные деревья в Южной Америке.

В 1852 году голландцы решили раздобыть семена цинхоны и выращивать ее на Яве. Но правительство Перу, опасаясь конкуренции, строжайшим образом запрещало вывоз за границу семян и ростков хинных деревьев. Тогда голландцы решили пробраться в малодоступные горные районы Перу, похитить семена и тайком переправить их за границу. Поручить такое сложное и опасное дело можно было только опытному ботанику, который сумел бы отобрать нужные семена и доставить их на Яву в целости и сохранности.

Выбор пал на Карла Юстуса Хасскарла, немецкого ботаника, который уже пятнадцать лет жил на Яве и работал в Богорском ботаническом саду.

...В один прекрасный день никому не известный господин прибыл в Лиму, столицу Перу. Оттуда он отправился по тропам в горные леса, где с опасностью для жизни добыл драгоценные семена и ростки. Ему удалось переправить их в Лиму, где его ждал помощник, который сразу же переслал их в Панаму, чтобы затем доставить на Яву.

Но в Панаме возникло непредвиденное осложнение, которое свело на нет все старания Хасскарла. Из-за нелепого недоразумения семена и ростки пролежали в мешке почти полгода и погибли.

В 1854 году Хасскарл снова отправился в Южную Америку. На этот раз он решил проникнуть через Перу на территорию Боливии. Ему сопутствовала удача, и он собрал очень много ценных ростков. Сгорая от нетерпения, голландцы послали за Хасскарлом военный корабль. Ростки были упакованы в специальные ящики, чтобы они не пострадали при перевозке. Однако за время пути многие ростки увяли из-за жары и начали разлагаться. Из пятисот ростков, собранных в Боливии, уцелело только семьдесят пять. И лишь на шестнадцати из уцелевших сохранились зеленые листья. Эти ростки были посажены на восточном склоне яванской горы Геде.

Но в последующие годы выяснилось, что сорта цинхоны, привезенные Хасскарлом, не оправдали его надежд. Они плохо росли на яванской земле, к тому же их кора содержала мало хины.

Цинхоне суждено было переселиться на Яву другим путем. Помог этому Чарлз Леджер — английский торговец, много лет проживший в Южной Америке. У Леджера был слуга — индеец по имени Мануэль Инкра Мамани. Он показал своему хозяину заросли ценной породы хинных деревьев на берегах реки Маморе в Боливии.

В 1851 году в городе Ла-Пас кусочки коры этих деревьев были подвергнуты химическому анализу. Оказалось, что они содержат большой процент хины.

Некоторое время спустя Чарлз Леджер переехал в Австралию, но мысль о хинных деревьях не давала ему покоя.

Вскоре Мануэль получил большое письмо от своего бывшего хозяина. «Собери немного семян и пришли их мне!» — умолял Леджер. Верный слуга исполнил эту просьбу...

В декабре 1865 года на Яву прибыла небольшая посылка: один фунт семян цинхоны. Огромные деньги получил Леджер от голландского правительства за эти семена. Оно даже выплачивало ему пенсию, когда он состарился.

А Мануэля замучили до смерти за то, что он переправил семена за границу.

Почти все хинные деревья на Яве — потомки тех немногих семян, которые были присланы Мануэлем около ста лет назад. Один фунт семян сделал Яву мировым центром производства хины.

В Индонезии хинин называют обычно «бандунгской пилюлей». В апреле 1955 года в Бандунге происходила историческая конференция стран Азии и Африки. Отсюда на весь мир прозвучали страстные слова против колониализма. Индонезийские газеты писали в те дни, что «колонизаторам пришлось проглотить горькую «бандунгскую пилюлю»!

В. Островский

Чуть слышно шумели ручьи. Мокрые черные ветви, еще обнаженные в светлой тишине, обсыхали на солнце.

В безветренном затишке у пня рядом с кабиной раскрылась на стебельке белая чашечка подснежника. Чудо спасло его от гибели, и теперь он благоухал в тени искореженного крыла.

Кабина врезалась в огромный муравейник, и тысячи муравьев уже занимались восстановлением и переустройством своей страны.

Рядом на озере отдыхали перелетные птицы.

Недалеко на реке лось, выйдя из чащи и не увидев вокруг никого, только диких коричневых уток, осторожно пил воду, прислушиваясь к весенней тишине.

«Вот, кажется, и все, — подумал Ивашенко, открыв глаза. — А все же я сбил этого гада, товарищ командир». Ивашенко казалось, что он говорит Морозову, хотя это была невысказанная мысль, стучавшая в его мозгу. Он потрогал лицо и посмотрел на руку: на пальцах была кровь. «Опять, как в прошлый раз, разбил морду о ручку пулемета». Руки и ноги были целы, он мог ими двигать. В голове гудело и звенело, но он был жив.

Он даже зажмурился почти с таким удовольствием, как в детстве, когда его будил в постели солнечный луч. Но в следующее мгновение его вдруг отчетливо пронзила мысль, что он лежит на днище самолета, что пахнет горючим и стреляными гильзами и что если они и не взорвались, то их падение мог заметить противник и преследователи вот-вот будут здесь. Он поднялся и огляделся. Впереди полулежал Борисов. Он стягивал бесполезный шлемофон, с трудом снял его, зажал голову в руках и помотал ею, как будто кто-то лил ему на макушку холодную воду.

— Товарищ капитан, живы? — спросил Ивашенко.

— Жив, как видишь.

Морозов сидел на своем месте, рука его лежала у приборов, а голову он втянул в плечи, как от удара. У его ног сидела Муха и лаяла.

— Молчи, молчи, собака. Морозов, Коля! — позвал Борисов.

— Ну? — Морозов поднял лицо, выпачканное кровью. — Пить, штурман. Воды!..

— Давай я тебя перевяжу, — Борисов протянул командиру флягу, достал индивидуальный пакет и перевязал Морозова.

— У меня в голове, братцы, что-то перекатывается, как дробь... — сказал Борисов.

— До свадьбы заживет. Поздравляю с посадкой, штурман. Здорово благополучно сели! — отрываясь от фляги, промычал Морозов. — Но радоваться рано, ребята. Проверьте оружие.

Он сказал это с трудом. Штурман и стрелок проверили пистолеты, они были полны патронов.

— Бортпаек!

Какие добрые руки собирали этот паек! Здесь было все, что по закону положено летчику в аварии: три плитки шоколада, три пачки галет и отдельно солдатская фляжка в суконном чехле — с чистым спиртом. О ней позаботился механик.

Они отстегнули парашюты и стали вылезать из самолета, протискиваясь мимо старого высокого пня, сорвавшего дверь с кабины.

Ивашенко, принявший на себя все обязанности Липочкина, позвал Муху.

— Ребята, — сказал Морозов, вытирая мокрое от пота лицо, — не будем жаловаться.

Они разбавили спирт водой и по очереди выпили из крышки фляги. Ивашенко вспомнил о пулемете, снял и выбросил затвор. Приборы разбились при падении. Все это сейчас было не нужно: ни пулемет, ни приборы.