Утки со свистом режут воздух. Ажурное дерево маяка на фоне белесого неба. Темные поплавки нерпичьих голов. Мы входим в устье Чауна. Две косы, заходящие одна за другую, как огромные челюсти змеи, скрывают его от моря.

...Здесь водится розовая чайка. Вероятно, каждый живший в Арктике слыхал об этой необычной птице. Мечта каждого полярника — хоть раз в жизни увидеть розовую чайку. Долгое время эта птица была загадкой для орнитологов. О ней писала почти каждая полярная экспедиция, но никто не видал и не знал мест ее гнездовий. Только в 1902 году С.А. Батурлину удалось отыскать гнездовья розовой чайки в непроходимой Нижнеколымской низменности. Эти гиблые места во всех орнитологических справочниках упоминаются как единственное место гнездовий удивительной птицы. Но розовая чайка есть и на Чукотке.

Целый вечер мы бродили по усть-чаунским озерам. Мягко чавкала под ногами болотистая тундра, все так же близко стоял темный массив Нейтлина, ветер наносил запах гниющей осоки, водорослей и сырости. Маленькие острокрылые птицы метались вокруг нас с неуверенным криком. У розовой чайки робкий, изломанный, как у бабочки капустницы, полет, тихий голос. Определить ее окраску с воздуха довольно трудно, для этого надо чайку убить. Год назад мы так и сделали. Я смотрел на удивительный, розовый, как заря в Кара-Кумах, цвет перьев на груди, карминный клюв и лапки, темное кольцо на шее, голубые тени на спине и под крыльями, смотрел, как с тихим криком мечутся вокруг нас оставшиеся в живых, и дал себе слово никогда больше не стрелять в этих птиц. Хорошо иметь на письменном столе чучело розовой чайки, но лучшей памятью об Арктике будет та птица, что гнездится до сих пор на озерах Усть-Чауна.

Земля куликов, проток и мамонтов

На мясорубке, что ли, эту реку крутили? — ворчит Старик, в очередной раз перекладывая руль. Река петляет, как пуганый заяц. Уже около часа мы крутимся около одного и того же мерзлотного холма. Холм поворачивается к нам то одним, то другим боком, как кокетливая манекенщица, но упорно не желает удаляться.

Идиллическое плавание по стоячей воде кончилось. Мотор с трудом тянет против течения, река бросает навстречу перекаты, быстрины, кружит голову бесчисленными поворотами. Зеленая лента кустарника затопила Чаун.

Мы отдыхаем на галечниковых косах. Ощущение времени и пространства давно уже утеряно. Иногда кажется, что мы пристали к коренному берегу. Мы продираемся сквозь кустарник, чертыхаемся, ползем на четвереньках, и все для того, чтобы снова увидеть впереди воду. Остров! На той стороне тоже кусты, можно перейти протоку, пройти кусты и снова увидеть воду, и снова кусты на той стороне — так будет до тех пор, пока не появится опасение, что ты забыл обратную дорогу к лодке. Острова усыпаны заячьим пометом, искрещены птичьими лапами. Печальные крики невидимых журавлей висят в воздухе.

— Рыба! — кричит иногда Старик, и лодка утыкается носом в берег. Патентованное стальное удилище и бесчисленное количество мушек извлекаются на свет. Уговаривать его плыть дальше бесполезно — у Старика трясутся руки и стекленеют глаза. Я ухожу осматривать очередной остров. Кулики встречают и провожают меня на отмелях. Я люблю этих хозяйственных и гостеприимных птах. Кулик пищит, крутится под ногами, пока не передаст меня с клюва на клюв хозяину следующего участка косы. После этого кулик замолкает и долго, стоя на одной лапке, смотрит вслед темным круглым глазом: уж не обидел ли я человека своим криком?

Старика можно разыскать только по торчащему из кустов удилищу. Я смотрю на предсмертную дрожь пойманных хариусов и деликатно напоминаю Старику, что у нас только два живота и не более шестидесяти зубов на двоих. В ответ слышится лишь легкий рык. Старик полон пафоса охоты. Приходится чуть не за шиворот уводить зарвавшегося рыболова.

Еще день. И этот этап плавания «приходит к логическому концу», как говорит Старик. Мы измотались на перекатах: «малыш» уже не жалуется, а просто плачет с надсадным воем, постоянно приходится пускать в ход шесты, встречное течение упруго пытается развернуть лодку, и надо прыгать в воду, чтобы удержать ее, винт стучит о камни. Уже осточертело выливать воду из сапог и выжимать штаны. Мы делаем последний переход.

Старик не спорит. Старик рвется «в пампасы», плыть с черепашьей скоростью ему тоже надоело. После ужина склоняемся над картой. Мы дошли до холмов Чаанай, скоро уже начнутся предгорья, до озера Эльгытгын около ста тридцати километров.

Перед тем как лечь спать, мы делаем короткую прогулку по холмам. Темным хрупким щебнем усыпаны их вершины. Ягель, бессильная травка, камень. Замшелыми холмиками оленьих рогов маячат могилы оленеводов. Оленевод должен быть похоронен наверху, чтобы видно было всю прорезанную жилами рек равнину. Багровым диском падает солнце... Комары, тишина, птичьи крики.

Мы засыпаем под ласковое похлопывание палаточного брезента. Последняя комфортабельная ночь. Вспоминаются книги людей, бродивших по этим местам до нас. Биллингс, Калинников, Сергей Владимирович Обручев. Хорошие были времена, когда быть путешественником являлось профессией. Два столетия назад людей здесь все изумляло: и «удивительной бесплодности и шероховатости земля», и кости мамонтов, которые не иначе «как жестокого естества были», потому как жили их владельцы на этой неуютной окраине земли.

Утром мы видим снег вперемешку с дождем. Вспоминаются слова одного небритого любителя афоризмов: «Погода на Чукотке что лотерейный выигрыш: номер совпал — серия не та; серия есть — номер не вышел».

Мокрые кусты безнадежно машут ветками, у корней синие полоски снега. Это Север, каким его любят кинорежиссеры и авторы приключенческих романов «с колоритом».

Мы уходим, согнувшись под рюкзаками, как невиданные горбатые птицы. Серая вода смотрит угрюмым затравленным волком. «Чукчанка» сиротливо темнеет в кустах. Среди галечниковых кос, мокрых веток и оловянной воды она кажется нам сразу и гостиной со стильными рижскими «мебелями», и теплой кухней со всякими никелированными штучками, и ласковым мамкиным диваном.

Север, север! Только с этой минуты мы начинаем настоящий поход к серебряной горе.

«Много разных кладов зарыто под северным льдом, не споткнись о Полярный круг, добираясь до них...»

Споткнуться о Полярный круг — это значит просто сплоховать.

Кусты, пересохшие протоки, протоки с водой, кусты, острова... Острова временами похожи на запущенные футбольные поля. Вода Чауна, блуждая во время паводков, выгладила их.

Стиль переправ через протоки древен, как первобытный коллективизм. Мы обманываем судьбу ровно на пятьдесят процентов; раздеваемся и переносим друг друга по очереди.

Мы спим, втянув руки внутрь кухлянок и тесно прижавшись друг к другу. Светлая полярная ночь еще в силе. Огромной туманной змеей уходит на юг Чаун. Старик слегка похрапывает, я лежу с открытыми глазами.

— Пи-и, пи-и, — тоненько тянет в кустах птица. Я отлично знаю ее голос, ее зовут «птицей одиночек». Говорят, она является только в сумерки и только одиноким людям. Тонким равнодушным голосом толкует она человеку, что все на свете трын-трава и всякие другие штучки о бренности бытия.

С утра снова бредем по заросшим пушицей берегам. Белые головки пушицы делают тундру похожей на неряшливо убранное поле хлопка. Ноги проваливаются между кочками. Осклизлые линзы льда торчат в береговых обрывах. Там, где вода выела лед, над рекой нависают темные беззубые пасти пещер, трещины будущих обвалов змеятся между кочек. Любопытства ради в прежнее время мы заплывали в эти пещеры. Вода темными клубами уходит куда-то в промозглую ледяную сырость. Однажды на наших глазах рухнул такой многотонный потолок, чуть не прихлопнув резиновую лодку. С тех пор мы не рисковали заплывать в пещеры.

Линные гуаи, отчаянно работая лапами, разбегаются по озерам или падают за кочки, наивно прикрыв глаза. Старик поднимает обветшавший мамонтовый клык. Клыки и окаменевшие стволы деревьев, как напоминание о временах давно минувших, могилы оленеводов, как памятник тоже минувших, но более близких времен, остатки костров, как следы совсем уж недавних дней. Мы шагаем как бы по старинной колыбели жизни.