— Не поехал никуда, — злобно зашептал князь, — тут успел… ч-черт… теперь трех слов не свяжет!

— Свяжет, свяжет, — уверенно сказал скуластый; сделав несколько шагов к кабинке, сорвал с головы шляпу и сдержанно, изящно поклонился.

Видно, впервые заметив гостей, пьяный поднял лицо, глянул… Как недавно пропало для пришедших все, кроме мужика за оградой бутылок, — теперь остались только глаза его… Светлые, глубоко вдавленные в череп, смотрели они недвижно, отрешенно, будто острой болью расширенные — и вместе полные мутной, тяжелой тоски… Незаметно перекрестив манишку, князь отвернулся — он-то знал силу этих глаз, перед которыми сникали и терялись министры, генералы… Но не дрогнул приезжий, с его чисто монгольской застылостью черт. Лишь теснее сжались припухлые веки, да напряженней стала любезная улыбка. Длился поединок взглядов, равный скрещиванию клинков… «Сатана, колдун тибетский», — с нарастающим страхом думал князь. «Не оказаться бы между ними!..»

Вдруг — лицо мужика прояснилось, мелькнуло в нем озорство. Чем-то (уж не твердостью ли противника?) довольный, он широко повел левой рукою — садитесь, мол…

Уже было выпито по паре стаканов мадеры, — без этого мужик и разговора начинать не хотел, — и капли пота выступили на залысинах совсем потерявшегося князя, когда хозяин застолья, наконец, сказал:

— Бадмаева, нехристя… ничего, уважаю. Поезжай, говорит, в это кахве… для секретности, да! Умный человечек Бадма… эх, хитра-ай! Ну, дак в чем секрет-то ваш? От меня чего надобно?..

— Надобно, да не мне, Григорий Ефимыч… — Тонко усмехнувшись, приезжий опустил ресницы. — Извините, что буду говорить высокие слова, но… то, о чем я вас буду просить, нужно отечеству… России!

Мужик преувеличенно, шутовски удивился, изломами поднял брови. На лбу его зализанными прядями была прикрыта шишка.

— Расее, значит? Всей, как есть? И на меньшее ты не согласный?..

Единым духом высосав из горлышка полбутылки, тылом ладони он утер рот; задышал часто, лицо стало вовсе бескровным.

— Ух, треплы хреновы… все одно как в Думе вашей… ля, ля — Расея, понимаешь, отечество, а делов-то во! — Сложив громадный кукиш, Григорий Ефимыч поднес его сначала скуластому, затем князю. — Ну? Кого ты мне привел, Мишка, сукин кот?!

Князь истово прижал пухлую руку к сердцу… но спутник не дал ему и слова вымолвить:

— Петр Александрович Бадмаев — целитель, хорошо известный и августейшим особам — мог бы дать мне иную характеристику: позвоните ему, если угодно… Мы с ним несколько раз встречались в священнейших, тайных местах Тибета и Гималаев. Он может подтвердить, что я представляю очень серьезных людей… организацию, в сравнении с которой любая партия или масонская ложа — нечто вроде отряда скаутов.

— Масоны… да, да, они всюду, всюду! — решил, наконец, блеснуть умом захмелевший князь. — Как какая грязь или заваруха… значит, масон или еврей. Вот, господин Филипп из Лиона… великими княгинями был представлен ко двору; вызывал духов, Ее Величеству предсказал скорое рождение наследника. И что же? Скоро узнали: сей Филипп — натуральный еврей и масон, мастер ложи «Гранд альянс израэлит»… в семействе русского царя!..

— Нет: я, наоборот, говорю, что моя организация — не масонская; она…

Срыгнув, мужик перебил скуластого:

— Да не слушай ты дурака, ей-Богу! — И — князю: — А ты заткнись, Побирушка! Слышал звон, да не знаешь, где он. А я — вишь, знаю… — В глазах Григория Ефимыча, с пьяной быстротою менявших выражение, явилась мечтательность, стали набухать слезы. — Мне Бадма про тех людей сказывал, про города ихние… там, в горах индийских, а раньше его — еще в Покровском, странники божии… — Наставительно поднял палец. — Страна Беловодь, значит! За Лопоньским озером… Люди святые там живут, праведные старцы, грешным человецем невидимые!.. А коли муж смиренен и благочестив со словом молитвы туды придет, ему старцы и откроются, в обитель свою введут, царству небесному подобную… — Мужик откровенно всхлипнул; князь, понимая, что речь идет о божественном, перекрестился размашисто, напоказ. — Так что же, значит, и вправду есть она… Беловодь?!

Будто нарочно, служитель, менявший пластинки на граммофоне, вместо трескучей шансонетки поставил шаляпинское «Ныне отпущаеши…» Музыка звучала достаточно громко, чтобы ни одно слово, сказанное в кабинке, не разнеслось по залу.

— Есть, Григорий Ефимыч, — глядя исподлобья, приглушенно сказал гость. — Есть Беловодье. Но я не оттуда.

Князь, пытавшийся, невзирая на хмель, следить за обоими, приметил, как изменился в лице мужик, нахмурил кустистые брови… будто понял что-то, еще недосказанное, но, безусловно, зловещее. И скуластый, со своею звериной чуткостью, уловил перемену в собеседнике; заговорил напористо, властно, заранее подавляя уже рождавшееся сопротивление:

— Немногие знают, сударь, что Беловодье, которое мы называем — Перевал Майтрейи, не единственный центр тайной мудрости… и не главный. В недрах гор стоит еще один сокровенный город, более древний, более могущественный. Назовем его — Черный город… — Гость резко наклонился через стол. — Так вот, именно он, а не Перевал, где предпочитают мечтать и строить несбыточные планы, — Черный город желает и может спасти Россию! Если, конечно, вы сделаете шаг навстречу…

— Фу ты, Господи! — Григорий Ефимыч шутовски сыграл испуг, плеснул в ладоши. — Да нешто нас уже спасать надо? Караул, горим, люди добрые!..

— Горим, — подтвердил скуластый. — Да еще как! Скоро и угольков не останется…

Они снова умолкли, вперясь глубоко в зрачки друг другу, полный мрачного буйства мужик-колдун, оберегатель царской семьи, и вкрадчиво-настырный монах-воин с манерами лощеного убийцы… оба такие разные — и такие сходные равной гипнотической силой, одержимостью душ. Тобольский сектант-хлыст и посол таинственной твердыни Юга, — что витало перед ними, без слов видимое обоим? Поля чудовищных битв на Дунае, в Прибалтике, под Эрзурумом, изрытые оспой воронок, шрамами траншей, заваленные русским мясом? Бычьи туши, горами гниющие на станциях Сибири — и голодный вой у пустых прилавков Москвы? Валтасаровы пиры чиновных воров, грабителей в золоченых мундирах — при спущенных шторах, чтобы не доносились снаружи топот демонстраций, пулеметная трескотня, гудки бастующих заводов?.. А может быть, будущее пригрезилось двум провидцам: миллионы изъеденных вшами окопников поворачивают штыки на Восток и валят, снося все на своем пути, домой, к бабам, к землице?..

Григорий Ефимыч порывисто налил. Князь сделал жест обеими руками, как Борис Годунов в опере: «чур, чур, дитя»! — вид полного стакана поверг его в панику; но мужик был неумолим…

— Ну, дак чего же ты от нас хочешь, спаситель?

Отпел Шаляпин, замолк церковный хор; их сменило также подходящее к случаю, жалобное — «Умер бедняга в больнице военной…» Допив вино, скуластый неторопливо повертел перед собою дольку апельсина, бросил в рот. Князь закусывал до отвращения шумно, мазал горчицею ветчину; хозяин покосился на него, и Побирушка замер с куском на вилке.

— Есть в истории ключевые, поворотные моменты, сударь… Знаю, — вы наставляете ее величество и цесаревича-наследника в учении кроткого Христа… да, было время, когда эта вера сплачивала людей, отучала от эгоизма… было, но прошло.

— Попы загубили, — прервал, злобно сопя, Григорий Ефимыч. — Жеребячья порода. Евангелию читают, а духа нет… в душе одна мзда!

— Попы на мзде ставлены! — кстати вспомнил князь и захихикал, радуясь, что поймал нить беседы.

Цыкнув на него, мужик нетерпеливо ударил кулаком по столу.

— Это тоже верно, — потеря искренности, — но не главное… Сейчас не ко времени любая проповедь равенства, человеческих прав плебея. Пусть десять раз евангельская, смиренная, она будет вредна, потому что…

— Погодь, погодь, — снова перебил хозяин. — По моему разумению, я из плебеев плебей; дак что же, у меня и правов нету? Меня надоть в хлеву держать, как скота, да пахать на мне?..

— Ваша мысль, как всегда, летит вперед и обгоняет сказанное мною… Я бы еще дошел до этого — как воля Высших Неизвестных из миллиардов ничем не примечательных людей выбирает группу особо одаренных, таких, как вы; эти-то избранные и творят историю, а остальные — лишь материал для их творчества…