На заднем сидении тихо общались два господина, единственные на весь трамвай — холеного вида, в добротных пальто и мягких шляпах. Один, полный, круглолицый, с воровскими ерзающими зрачками, то втягивал голову, словно пытаясь сжаться в нечто невидимое, то, наоборот, подскакивал, машинально пытаясь бежать. Второй, бледно-смуглый, скуластый, узкими припухшими глазами смотрел на улицу — со спокойным любопытством, будто в кинематографе; лишь рука в лайковой перчатке выдавала волнение, то и дело пальцем расправляя черные жесткие усы.

— Извините меня еще раз, — напористо полушептал полный, — но я все-таки не могу понять… зачем? Этот запрет брать мотор… тащимся Бог весть куда… мало, что ли, укромных мест? Вот, теперь капитально влипли… надолго…

— Ну, может быть, и не очень! — Терпение врача, уставшего от капризов больного, звучало в голосе скуластого. — Дело особого рода, князь, я вам уже говорил несколько раз. Спасибо вам за помощь, за то, что сосватали… потерпите, ради всего святого! Если все будет в порядке, вы выиграете больше, чем…

Стрельба и вопли заглушили конец фразы, люди побежали быстрее, поток их начал редеть. Стали слышны хлюпанье по снежной грязи, слишком громкое для людских ног, похрапывание и ржанье.

Проспект совсем очистился. Вслед за иссякавшей толпой из-за дома-громадины лениво выехали всадники на хороших конях, в шапках с орлами, в черных бурках. Передний вытер оголенную шашку, с лязгом вбросил ее в ножны. Другой, с рыжим выпущенным чубом, картинно подбоченясь и качаясь в седле, кричал остальным что-то ёрное, усачи грубо смеялись. За казаками редкой цепью шли полицейские, держа перед собой револьверы.

Щеки князя вмиг приняли оттенок рыбьего брюха — но конные проехали мимо, точно не замечая ни вагона, ни прилипших к стеклам лиц.

К передним дверям подошли двое городовых, властно постучали. Вожатый открыл — и хотел было захлопнуть двери, впустив здоровенных, как тумбы, «опричников» — но ему не позволили. Ковылял третий городовой, кровью из простреленной ноги пятная снег; полицейского офицера с наскоро перевязанной головой вели под руки сотоварищи.

Раненых, ругавшихся матом, блюстителей порядка разместили на передних сиденьях. Содрогнувшись и зазвенев, трамвай тронулся. Проплыл мрачный дом, ранее скрывавший картину побоища. В боковой перспективе открылся дымный вид: улица упиралась в заводские железные ворота, воронье металось над кирпичным закопченным корпусом, а перед оградой словно тощие длинные мешки были раскиданы по грязи… «Господи, Сусе, святители, угодники!» — сорвалась на истерику давешняя просвирня, и никто ее не остановил.

Вагон набирал ход. Выждав немного, полный встал и направился вперед, к городовым… При этом, как бы случайно отогнув борт шубы, князь показывал лацкан фрака и безупречную манишку.

Большой, моржового вида унтер почтительно привстал ему навстречу, отдал честь.

— Что это у вас за светопреставление, братцы? Так ведь и насмерть перепугать можно…

Городовой махнул ручищей.

— Так что, ваше благородие, дурость одна! По городу, видишь, стачка; а тут, значит, у французов, не поддержали. А те, — это, значит, с других заводов, — пришли и ругаются, ворота ломают: вы, мол, собачьи дети, так вас растак, за войну, кончай работать! Ну, директор к ним, видишь, вышел, инженеры — французы, значит… а те, видишь, стрелять! И троих в аккурат ранили…

Если верить унтеру, «дурость» у завода французской компании случилась большая, неожиданная. После стрельбы пришлых стачечников по иноземному начальству вызванные полицейские силы попытались было рассеять народ; не сумев, пошли звать на помощь пехотный полк из ближайших казарм. Солдаты явились охотно — но вместо того, чтобы навалиться на мятежных рабочих, дружно открыли огонь… по полиции[41]! Стачечники ликовали, лезли к пехотинцам обниматься. Полицейские залегли, стали стрелять в ответ… Слава Богу, кто-то сумел вызвать казачьи части. А те уж не подвели…

Слушая, князь почуял горячее на затылке и быстро обернулся. За ним стоял скуластый и тоже вслушивался — жадно, с непонятным выражением на лице, чуть ли не торжествующим…

Они сошли у самой Гавани. Через крыши разновысоких нищих домов, за их неопрятным скопищем был виден брезентово-серый залив, прихлопнутый белесым мутным небом, с частоколом мачт и утюгом военного корабля, разглаживающим складки волн.

Князь уже не кипел, не возмущался, — брезгливо дергая щекой, обходил кучи конского навоза и глубокие, полные грязной воды вымоины в булыжной мостовой. Ему, как петербуржцу, хозяину, пришлось искать назначенное место, спрашивать дорогу. Отвечали встречные испитые личности, кто невнятно, еле ворочая языком, кто — многословно, заискивающе, надеясь выклянчить подачку. Пару минут за ними тащился субъект в чиновничьей фуражке и шинели на голое тело, с длинной спутанной бородой, обвиняя двоих чужаков в содомии и рассказывая, что он всегда делал с педиками. Наконец, скуластый обернулся — только обернулся, ничего не сказав, хищно-весело оскалясь… и прилипала вдруг со стуком челюстей захлопнул рот, осенил себя крестом и бросился прочь, сильно хромая, оглядываясь выпученными глазами, точно за ним гнался дьявол.

Боковым взглядом проследив, как улепетывает бородач, — смолчал князь, лишь воротник бобровый поднял и заторопился пуще…

Хотя день едва перевалил за обеденную пору, в квартале, кажется, никто не работал. Одну и ту же дурацкую фразу, пьяно спотыкаясь, твердила где-то гармошка: «Николай, давай закурим, Николай, давай…» У входа в лавку дралась за кусок тухлятины пара бродячих псов, ее подзуживал кружок зевак; а под крышею трущобной пятиэтажки набирал силу семейный мордобой — с бабьим визгом, с крутым матом, пока не увенчался звоном выбитого стекла. Точно и не валялись в паре верст отсюда трупы на загаженном снегу… Вечный бедняцкий праздник, — «рвань гуляет!» — гнетущий именно своей вечностью…

— Ох, не дождется он, не любит ждать! — поскуливал на ходу князь. — Стукнет ему в голову, и полетел: на «Виллу Родэ», в Стрельну, к цыганам…

— И мы туда же, друг мой, и мы туда же!.. — Хлюп, стук, хлюп — ровны, тверды шаги скуластого. — Я сегодня настроен решительно, разговор будет.

— А перенести… никак? Это же тащиться опять черт-те куда, трамваями, извозчиками…

— Вытерпите, придется. Расположение звезд сегодня — единственное в своем роде, переносить нельзя! — был серьезный ответ; князь не нашел, что возразить.

Пропетляв Бог весть какими закоулками, дворами, где по штабелям мокрых дров бродили пестрые стада кошек, измочив-таки ноги и одурев от сортирной вони в подворотнях, они выбрели, наконец, к искомому месту. Под обшарпанной стеной — кривые, сбитые ступени в подвал, коряво намалеванная вывеска над ними… Гнусная припортовая забегаловка, недавно по-модному названная «кафе».

Внизу, в прокуренном и пахнущем дурной пищею зальчике с занавесом из дешевого подкладочного атласа перед помостом, — должно быть, вечерами ломался тут оркестрик, а то и местный Вертинский выл «Жамэ» или «Кокаинеточку», — в зале почти никого не было. Спрятанный граммофон выводил жеманное танго. Рябой детина в фартуке, волоча валенки, тряпкой вытирал столы; в углу прихлебывали пиво и таращились поверх кружек два плотных, неприметно одетых сударика в котелках, — этих и ребенок мигом признал бы за филеров…

Впрочем, и сии потертые личности, и пара-тройка иных, явно охранного вида, тасовавшихся у дверей на двор и в кухню, сразу как бы исчезли, слились с мебелью, когда гости увидели того, к кому добирались через весь Васильевский.

Справа от помоста были приподняты над полом и разгорожены занавесями кабинки для «чистой», денежной публики. В одной из них, перед взводом пустых бутылок, локоть устроив на столе, а щеку на ладони, сидел мужчина, пьяный до ступора. Казалось, толкни его легонько — исчезнет шаткое равновесие, мешком рухнет, покатится на пол мужик… Был он страшно бледен; темные, расчесанные по-крестьянски надвое волосы достигали плеч, топорщилась лохматая борода. Костлявая ручища механически сгребла салат из фарфоровой миски, щепотью отправила в рот. Сметанный соус закапал на белую шелковую рубаху с расшитой грудью…