Присев рядом, я положил руку на ее каучуковое плечо. Мне было жаль Ханну, но почему-то думалось о совершенно другом: наверное, прежде в Агарти жило куда больше народу; не может быть при любой технике, при любом количестве рабов, чтобы такие дворцы вырубались в горе специально для одиноких временных постояльцев. Или может?! Может. И дело не в избытке сил. Просто для них низшие расы столь бесспорно нечеловекоподобны, а жизнь рабов так дешева, что можно шутя пренебречь какой-нибудь тысячей надорвавшихся каменотесов. Райх, правивший миром сотни веков. Разве не к этому мы стремимся, — но почему же меня знобит от предчувствия такого будущего?..

Ханна резко повернула ко мне лицо — сейчас вовсе некрасивое, с набрякшими веками, вздрагивающими губами. Я понимал, что она растеряна, ищет опоры и потому не будет слишком щепетильной, и от этого понимания сам себе казался подлецом, — но соблазн был слишком велик. Вспомнилась наша первая невинная ночь, когда я отогревал Ханну своим телом под чубой, а она едва не пристрелила меня. Многое сблизило нас с тех пор… Рискну!

Обняв ее, я стал целовать мокрые щеки, шею; Ханна отвечала, по-ребячьи всхлипывая, еще уверенная, что я лишь братски утешаю… Скоро тяга к ней стала нестерпимою, я задыхался. Не переставая ласкать девушку, я мягко принудил лечь ее на спину, сам пристроился рядом.

Действовать следовало быстро и не раздумывая. Пытаться возбудить ее, заставить потерять голову — было затеей бесполезной, сильное тело Ханны никогда не ускользало из-под контроля ее крестьянского рассудка. Оттого я пошел напролом, решив, что победа все спишет…

В следующие минуты она неистово билась подо мною, отталкивала, кричала что-то обидное. Я успокаивал, шептал горячие слова, называл ее любимой и был достаточно при этом искренен, но не ослаблял хватки. Ханна должна была сдаться, хотя бы потому, что ей отчаянно требовалась чья-то близость, а оттолкнуть меня всерьез — значило потерять. Тем более, безусловно, я для Ханны давно был мужчиной, героем арийского мифа… Но опыт прабабушек велел не покоряться до конца, и она дралась, покуда я не сделал последний рывок, помешав ей свести крепкие длинные ноги…

Обладая Ханной, я не ожидал самозабвенного ответа. Я был бы даже несколько им разочарован… Но с чувством благодарного облегчения принял ее руку, вдруг обвившую мой затылок, и неумелый отклик бедер на мои движения… Конечно, летчица не была девственницей, — но тот, кто делал ее женщиною, явно схалтурил и остановился на полпути.

Когда все кончилось, — в последний момент я постарался быть мужественно-сдержанным, — Ханна смирнехонько встала, накинула свои малиновый халат (плащ, сари?) и отправилась в ванную, вернее, в круглый зал, где били фонтаны, текли источники ледяные и кипящие, минеральные и ароматизированные; где посреди голубого бассейна на хрустальном острове ожидали немые негритянки с благовониями и пушистыми полотенцами.

Я и сам ополоснулся в одном из источников, железистом и дивно бодрящем. Затем оба мы вернулись на ложе, и Ханна, с девчоночьей доверчивостью обняв меня и положив мне головку на плечо, открыла причину своего горя.

То, что рассказывал бедной летчице ее терафим в последние дни, звучало как Апокалипсис. Ураган огня гулял по Берлину, половины города уже не существовало. Словно в Судный день, под раздирающий душу вой сирен, хлеща лучами прожекторов, ночью атаковали русские танки — исчадия механического ада. В бункере Первого Адепта, этом уменьшенном подобии Меру, царило настроение пира во время чумы. Под пятнадцатью метрами стали и бетона пили горькую, с надрывным весельем отметив день рождения Вождя немцев. Он сам, поверженный архангел, волоча ногу, ненадолго поднялся наверх, в сад разрушенной райхсканцелярии, чтобы раздать награды подросткам, мобилизованным в оборону. Черт побери, — Первый верил астрологам, предсказавшим счастливый поворот событий в конце апреля… Шарлатаны, внушающие нам, что случайный узор звезд, видимых с Земли, может сказаться на судьбах людей! Глава народа, бесспорно, ослабел и растерялся, тайные обязательства перед Высшими Неизвестными были позабыты; лишний раз подтвердив свою человеческую ничтожность, Первый ударился в бытовую мистику. Более того, в духе мещанских идеалов решил узаконить свои отношения с давней подругой. («Я могла бы быть на ее месте», — ревниво всхлипывала Ханна.) Не с Христом ли решил помириться?! Муниципальный советник Вагнер, приведенный с горящей улицы офицерами Геббельса, оформил брак человекобога и девицы Евы Браун. Свидетелями были верный Юпкин и свирепый молчальник Борман. Прочие бонзы давно разбежались, были прокляты, лишены званий и должностей, объявлены предателями — в том числе и наш Генрих Птицелов. (Я подумал, что это известие разбудит мрачный юмор Старика — он никогда не чтил Главу Ордена). Злосчастные молодожены воссели за стол, и после первого же тоста Вождь объявил, что они с женой намерены уйти из этого мира… Собственно, это было главным, что так подействовало на Ханну.

Неоднократно в прошлые дни я пытался разубедить ее в святости и непогрешимости Первого Адепта. Рассказывал анекдоты о самом божестве, о его приближенных. Например, знаменитый случай, когда еще в начале своего правления Вождь, впав истерику, катался по полу и грыз ковер, а Рем в это время говорил собеседнику: «Я знал, что Адольф вегетарианец, но не думал, что он питается коврами»… Всякий раз Ханна бурно возмущалась, и я быстро понял, что ее сознание не приспособлено к переоценкам. Теперь же, выслушав все жалобы, я лишь ворковал какую-то ласковую чепуху и гладил девушку по вздрагивающей спине.

При нашей новой близости мне пуще прежнего захотелось узнать, за каким же дьяволом эта не причастная ни к какой магии простушка отправилась в сердце Гималаев. И Ханна сама удовлетворила мое любопытство. С обаятельной и жутковатой непосредственностью поведала мне, что вылетела по личной воле Первого, уже не доверявшего ни бонзам, ни Ордену, а только ей, беззаветно преданной… Моя задача была: узнать секрет победы для райха, если можно, получить помощь — независимо от того, кто возглавит Германию, и даже с учетом того, что скоро Первым Адептом назовут другого человека. Ханна добивалась одного — сохранения жизни и власти своего духовного отца и мистического возлюбленного. Разумеется, штурман не погиб при вынужденной посадке, а был застрелен недрогнувшей рукою Валькирии…

Перед сегодняшней нашей встречей Ханна побывала в Святая Святых. Лифт опускался туда чуть ли не полчаса. Что там происходило, от страшного волнения она помнила лишь урывками… Роскошь непостижимая, нагромождение гигантских кроваво-черных колонн, скульптур, барельефов; со всех сторон — пугающе одухотворенные лики богов и демонов, многоруких, подобных жабам и спрутам, взаимно пожирающих друг друга, сплетенных в агональном сладострастии. Мебель затоплена золотом, все удваивается темным, словно густая кровь, зеркалом пола. В золотой ограде — чешуйчатое узловатое дерево толщиною с водонапорную башню, с корнями, похожими на вымерших ящеров; его посадили основатели Меру, оно старше всех государств и наций.

Кто говорил с Ханной? Они не представились. Собрание в багряной полутьме, почти невидимые лица, приглушенный блеск крылатых солнц на груди. Во всяком случае, это были люди обычного роста, непохожие на титанов-космодержателей…

Ей выразили сочувствие, призвали быть стойкой. Спасти Вождя немцев? Увы, это не представляется возможным. Он погибнет со славою, как герои древности. Кажется, она рыдала, моля послать для спасения Первого эскадрилью черных кораблей-дисков, отряд Вестников. И получила четкий ответ: это невозможно. Поворот мировой кармы совершился; долг Ханны и всех посвященных — в глубокой тайне продолжать дело Вождя, готовить конечную победу высшей расы.

…Клянусь матерью! После этих слов Ханны точно магниевая вспышка высветила для меня и Святую Святых, и все, что скрывали от нас эти сверхконспираторы.

Не мы нуждаемся в помощи Агарти. Нет! Меру нуждается в помощи Внешнего Круга, в нашей помощи. Перевал Майтрейи выставил вокруг Черного города карантинный барьер, который можно взломать лишь извне. Нашими руками.