Чтобы прорвать блокаду Перевала, Убежище пыталось всю планету обратить в военный лагерь; мощь всех ее арсеналов, сплоченную германским верховенством, на последнем этапе войны двинуть против этих зеркальных шаров и их незримых хозяев. Не Избранные для нас, а мы для них опора и спасение; мы, сжигаемые заживо, расстреливаемые из пулеметов, насмерть замерзающие в окопах, даем нашу кровь дряхлым пятнадцатитысячелетним вампирам, помогаем вернуть единодержавие Внутреннего Круга!..

Под взволнованный полушепот Ханны представил я красочную картину 1950 или 1960 года, какой она, вероятно, виделась нашим хозяевам, покуда райх еще побеждал… В центре Берлина, перестроенного по безумным проектам доктора Шпеера, среди всех этих больных слоновостью пилонов, колоннад, Солдатских домов и Народных собраний по шестьсот метров высотой, на площади перед райхсканцелярией, где по углам торчат куски распиленного начетверо дуба-патриарха из города Запорожья, — садится черный двояковыпуклый диск. Каре германских адептов, с серебряными черепами на тульях, траурной каймою обрамляет плащ. Встретились они — и мы, источник — и река, допотопные властелины и их наследники, столь же суровые и непреклонные… Бомбами с «юнкерсов», танковыми колоннами, миллионами солдатских тел была, наконец, повалена ограда, в которую Перевал загнал черных адептов. Горы человечины сгнили на полях сражений, по улицам тарахтят инвалидные тележки, стучат тысячи костылей — но здесь, на главной площади Земли, открывается борт круглого самолета и важно сходит какой-нибудь Бессмертный в пурпурном плаще до пят. Трубы оркестра издают первый вопль всемирного государственного гимна, полощутся стяги с земным шаром, припечатанным свастикой…

Нежданная, пугающая параллель: ведь так же было у них и с евреями! Поначалу — ближайшие ученики и помощники, народ, предавший огню многие страны, чтобы восстановить империю Внутреннего Круга. Потом, когда империя не состоялась, — гонимые, обреченные вечно скитаться… С детства нас приучали ненавидеть эту нацию; Черный Орден учит, с одобрения Агарти, что еврей — самое злобное и порочное из болотных существ межлунья… Не затем ли это делается, чтобы мы не постигли глубинного сходства нашей судьбы; не разглядели будущих скитаний всеми ненавидимых «мертвоголовых»?..

Что это такое диковинное рассказывает Ханна? Покидая Святую Святых, в блике света различила она руку того, кто главным образом говорил с нею. Рука эта лежала на подлокотнике, покрытая иссизо-белой дряблою кожей в коричневых пятнах, с ногтями цвета свинца, и в вену была вживлена концом тонкая трубка, струилась по ней лиловая, непохожая на кровь жидкость…

…О, непохороненные вурдалаки! Моя честь офицера была задета, и — будь я проклят! из-под всех орденских умствований проступала гордость природного саксонца. Да чтобы я сложил голову за их подогретые бассейны и дрессированных шлюх?!

Еще кипя брезгливым гневом, я вдруг ощутил на своей шее влажно-горячую ладонь. Ханна придвигалась ко мне; она раскрывала губы, также полная омерзения к тем, внизу, — живая, полнокровная, несмотря на весь внушенный фанатизм, после мертвящих видений хотела забыться в любовной радости…

И, поворачивая уже вполне послушное тело Ханны, нежно помогая ей встать на колени, я осознал, что совершаю сейчас ритуал попрания черных святынь.

Сны мои сделались такими, что я боялся преклонить голову на подушку. Все, что можно себе представить болезненно-жуткого, обрушивалось на меня по ночам. Не помогали уже никакие самовнушения, не действовали волшебные снотворные и успокоительные лекарства. Днем, предоставленный самому себе, ничем не занятый, я томился все более тяжкими предчувствиями; в своих царских покоях бродил, как приговоренный к казни. Да я наверняка и был приговорен. Если Агарти умеет читать мысли, меня не выпустят отсюда живым. Хотя, собственно, зачем проникать в мысли? Достаточно было лишь наблюдать за моими встречами с Ханной, слушать некоторые наши беседы, видеть отвращение и ужас, которые мы порою не могли скрыть. Мы оба останемся здесь, я и она. И, кажется, я знаю, какая участь нас ждет, — думал я, останавливаясь перед терафимом… А потом опять наступало время ночных пыток.

Однажды, в начале мая, меня разбудила паническая трель устройства связи. Вскочив и слушая того, кто обращался ко мне, я исходил холодным потом: все, все, кошмары снов перешли в реальность, пробил мой час; сегодня сбудется то, что своим приближением обратило мою жизнь в медленный подъем по ступеням эшафота! Чей-то свистящий шепот срывался на визг; я не мог понять, чей, я не различал эти демонские голоса со слишком правильным произношением… Голос предлагал, настаивал, приказывал одеться как можно скорее и ожидать Вестника, который отведет меня куда следует. Я едва справился со своим бельем, долго искал застежки орденского платья — так колотилось мое сердце, дрожали пальцы. Неполный месяц в Меру сделал меня, здорового и закаленного немецкого офицера, настоящим неврастеником…

Не прошло, кажется, и трех минут, но я уже с ума сходил — где же Вестник? И, мечась по комнатам, вдруг поймал себя на том, что стою перед терафимом и задаю вопрос:

— Для чего я им понадобился?

Золоченая дева послушно отверзла губы, — но первые слова ее были заглушены топотом каблуков, скрипом кожи. Ввалившись, пара молодцев в зеркальных шлемах вскинула красно-белые жезлы, призывая к вниманию и повиновению.

Мы уже покинули кабинет, когда я, наконец, разобрал последние слова терафима: «такова воля Высших Неизвестных». Мне нестерпимо захотелось оглянуться; ведь я, конечно же, навсегда прощался и со своим, уже обжитым, подземным дворцом, и с девичьей головою, все чаще вызывавшей у меня не страх, а жалость. Что чувствовала она, что переживала под своим золотым лаком, слепая и бездвижная — ведь жил же там мозг и должен был терпеть адские муки, будто у похороненной заживо?! И я обернулся, проходя анфиладой; и увидел, что терафим смотрит мне вслед, впервые на моей памяти подняв окрашенные металлом веки. И в карих глазах мертвой девушки прочел я сострадание. А может быть, хотел прочесть?..

После уже привычного до оскомы перехода коридорными изломами, подъема на лифте — очутились мы на серповидном балконе, одном из многих разновысоких, соединенных лестницами в подобие ажурного цилиндра. Сооружение обнимало круглую площадь, на которой раскинулся сад, из числа сказочных подземных садов Агарти. Сад, овеваемый радугами на водяной пыли от дождевальных установок, полный сизых и розовых мхов, сладко-дурманных соцветий, лиан между корявыми стволами, — избыточный, как все здесь, извращенно-щедрый…

В подобных садах обычно прогуливались по ступеням аллеи в одиночку или парами вороненые Избранные, отдыхали на уединенных скамьях, размышляя о непостижимом для человека из внешнего мира. Сейчас тут не было ни души, лишь по плотным кронам перепархивали крикливо-яркие птицы. Зато на нижних балконах было полно людей. Во весь рост или опустившись на колено, стояли Вестники, и каждый прицеливался куда-то вглубь искусственной чащи из оружия, давно примеченного мною. Нечто массивное, в серебре и черни, размером с «парабеллум»; короткий, квадратный в сечении ствол.

Меня встретил у перил, скрестив руки на груди, манекенно прямой синеглазый бородач. Уставясь, будто ногтями нажимая мне на зрачки, он отчеканил:

— Прошу не задавать вопросов, посвященный Хильдемайстер. Ситуация чрезвычайная. Разрешить ее можно только с вашей помощью. Под угрозой священнейшая жизнь. Круг надеется на вашу верность. Вот оружие. Идите и будьте готовы действовать мгновенно.

Видят Высшие, это поручение ошеломило меня; но и порадовало несказанно. Казни не будет! Пока, во всяком случае… В руку мне был вложен мой «вальтер», который я считал навеки потерянным, и Вестник жезлом указал на лестницу. Я понял, что должен спуститься в сад. И уже примерно догадывался, какая там произойдет встреча.