— Глава вашего Ордена, Бруно…

— Я уже знаю, — с легким поклоном ответил я. Терафим докладывал, как наш Генрих Птицелов попал в лапы к американцам и раскусил роковую ампулу.

— Пусть это вас не смущает, мое дитя. Ядро наиболее верных и осведомленных адептов должно остаться. И я не сомневаюсь, что вы, вернувшись отсюда, войдете в него.

— Зачем? Что нам делать в разгромленной Германии, под пятой союзников?..

— Наблюдать, накапливать сведения и — ждать. Главное — ждать!..

— Долго ли?

— Возможно, не одно поколение. Нам, посвященным, спешить не пристало, впереди вечность. Но роль наша с этих пор будет совсем не такова, как в прошедшие тысячелетия. — Перейдя с английского на немецкий, он говорил просто, без привычной орденской многосмысленности, и это действовало на меня завораживающе. — Планетная империя Избранных восстановлена быть не может. Более того, само время империй подходит к концу. Лет через пятьдесят начнется подлинное, не насильственное, а естественное объединение народов… То будет эпоха Баллардов, мой дорогой — трудолюбивых профанов, семейных людей с простой домашней верой в доброго Бога или в мудрую природу!..

— А что же делать нам в таком мире?

— Возглавить его, — не промедлив, ответил Бессмертный. — Но уже по праву самых знающих, владеющих тайнами души и тела, мудростью погибших цивилизаций. Тогда, и только тогда сойдутся для общего дела Меру и Перевал Майтрейи, Агарти и Шамбала… Между прочим, вам, как эзотерику, будет полезно знать: оба тайных города проектировал один архитектор. В Шамбале есть некая величайшая святыня, альбом с эскизами — ровесник потопа…

Я помолчал, обдумывая это внезапное откровение. Потом мне пришел в голову иной, практический вопрос:

— Не могу понять, зачем вы все же выпустили Балларда? Каким бы не оказалось будущее, война еще идет. Он видел неизмеримо больше, чем дозволено непосвященному: и он подготовит свой отчет, с указанием точных координат Меру…

Иерофант беспечно махнул рукою.

— Последнее исключено, Бруно. Никто не доберется сюда, пока мы не позовем. Для досужих альпинистов эти горы имеют совсем другой вид. Баллард был нужен, по вашей терминологии, в качестве «языка». Кстати, об этом симпатичном англичанине… — Бессмертный заговорил чуть слышно. — Его карма предопределена без нашей помощи. Увы, он не достигнет дома.

К своему удивлению, я ощутил неприятный укол.

— Несчастный случай?

— О нет. Питер падет, что называется, смертью храбрых, в поединке с вашей контрразведкой, поблизости от Анкары. Спецслужбы оканчивают войну последними…

Я оглянулся на здоровенного англосакса; что-то театральное было в его фигуре, укутанной в черный плащ, застывшей спиною к нам на фоне исполинских ледников.

— А… она? — осмелился, наконец, спросить я о том, что до сих пор старательно вытеснял из сознания. — Увижусь ли я еще… с Ханной Глюк?

Иерофант, вздохнув, потупил глаза. Складка прорезалась между его седыми колючими бровями, знаменуя для меня — конец, конец всего лучшего в жизни… Спутники мои по беспримерному походу падали вокруг меня, словно под ударами молнии: мужчина, который мог бы стать моим другом; женщина, пробудившая во мне забытую способность влюбляться и любить.

Сунув руку за пазуху, Бессмертный извлек маленькое фото, явно оторванное от документа. Ханна была снята совсем девчонкой, со светлыми непримиримыми глазами образцовой «гитлер-медхен». На оборотной стороне по засохшему клею было коряво нацарапано чернилами: «Помни обо мне. Твоя Х. Г. 3.V.45 г.».

— Она говорила со мной перед этим, — сказал иерофант, — и я не пытался ее остановить. Есть особое посвящение, без свидетелей, скрепленное клятвою перед самим собой. И если клятва нарушена, то человек живет лишь телесно. Дух его мертв, ужасны муки…

— Понятно, — сказал я, прилагая немалые усилия, чтобы выглядеть спокойным. — Как… это произошло?

— Она поставила на стол фотографию Вождя немцев и долго смотрела на нее. Потом достала ампулу…

— Хватит, — вырвалось у меня, и он примирительно кивнул. — Но почему же, все-таки…

— Она не захотела увидеть вас? Боялась, что отговорите. Вы для нее были последней зацепкой за жизнь… — Он выпрямил спину и сказал, будто старясь меня утешить: — Мы похоронили ее с честью, рядом с прахом основателей Меру.

Помолчали немного. Я силился представить себе, как, набальзамированное и раскрашенное, будет сохнуть тело, недавно так доверчиво и гибко прижимавшееся к моему; ее шея, великолепно переходящая в округлые белые плечи, ее упругие ноги с крупными, но красивой формы ступнями — все это, обработанное неведомыми энергиями и химикатами, окостенеет на пышном постаменте, среди мумий Единых, Бессмертных, Священных, глядящих в лепной потолок со времен библейского потопа… Бедная моя героиня, злосчастная крестьянская Валькирия! Не по силам груз ты взяла на себя… Терафим известил тебя о жуткой гибели твоего кумира, о том, как, покончив с собою, был он облит бензином в яме и сожжен, точно последний хефтлинг в Аушвице. И без того распятая горем, ты пуще терзалась из-за своего «падения» со мною, изнемогала от чувства греховности… пока не решила смертью очиститься; стать вровень с Первым Адептом, со своею вечной соперницею Евой!..

Я спрятал карточку, решив, что непременно найду родителей Ханны и, если они нуждаются, помогу им. Черт возьми, — а недурно было бы гулять с такой женой вечерами под руку по Шиллерштрассе, раскланиваться со знакомыми, есть мороженое в саду у «Элефанта», водить ее по лестнице мимо памятника Шекспиру в Гете-парк, к моему любимому, петлистому, музыкально журчащему Ильму!..

— Будем прощаться, Бруно. До темноты вам надо проделать немалый путь.

— Вы дадите мне маяк?

— Он вам больше не понадобится, друг мой. Дорога закрывается. Вряд ли мы станем напрямую связываться с оккультистами нынешнего поколения.

— Значит, навсегда…

— Смиритесь с этим, Бруно. Тем более, — захочется ли вам возвращаться? Здесь нелегко даже многим из нас. — Бессмертный встал, я поднялся вслед за ним. — От той седловины надо держать строго на северо-восток. Перейдете реку; до заката увидите дзонг Милостивой Богини. Там вас встретят, они предупреждены… Оба плаща и свою орденскую одежду оставите настоятелю. Получите чубы, яков, все необходимое на дорогу. Вот все, что я могу…

Он протянул руку ладонью вверх, и я, разом уловив смысл жеста, снял с шеи и отдал золотой крылатый диск на цепи.

Вдруг иерофант положил руки мне на плечи — и тут же снял, легонько похлопав правой. Но и этих секунд хватило мне, чтобы постигнуть нечеловеческую грусть старика, прожившего столетия в глубинах горы… Ведь у него нет своего Ильма, цветочных лугов детства, тех забавных и трогательных мелочей, что придают вкус жизни! Ничего, кроме, ярусов и коридоров Меру, загробной роскоши жилья, мрачных тайн Внутреннего Круга и порочных, жестоких наслаждений…

Затем Бессмертный подошел к Балларду и попросил вернуть оружие, отнятое Питером у одного из Вестников.

Я видел, как колеблется англосакс, бросая, между прочим, недобрые взгляды и на меня… Отдав «пушку» с квадратным дулом, он оставался безоружным против моего пистолета. С другой стороны, без дозволения иерофанта «пушка» пребудет лишь куском металла…

— Не переживайте, — сказал Бессмертный — и внезапно то ли из-под плаща достав, то ли взяв прямо из воздуха, протянул Питеру его автомат. Тот самый, в начале апреля ранивший Ханну, — «стэн» MK-IV, компактный вариант, весь охваченный стальною рамой с закругленными углами.

Поначалу отпрянув, затем — жадно схватившись за автомат, Баллард, наконец, овладел собою и поднял взгляд на иерофанта… Господи! Когда же это и кто так в последний раз смотрел на меня?!

— Прощайте, — сухо сказал иерофант, вскидывая ладонь. И ушел обратно к горе; а поземка взвивала его пурпурный плащ, посыпала снегом седой жесткий ежик.

У края плато окончилась магическая поддержка. Словно бритвенные лезвия вспарывали изнутри наши легкие — сказывалась месячная жизнь в богатой кислородом атмосфере. Но, едва волоча ноги от накатившей слабости, борясь с сердцебиением и тошнотой, мы зорко следили друг за другом. Предстоял головоломный спуск по ледяному скату — как могла бы облегчить его нам взаимная помощь!.. Мы же не решались сойтись ближе, чем на десять шагов, и были готовы схватиться за оружие; целясь дрожащими руками, начать новый, бесспорно уж последний поединок…