— Ой, прости меня, — спохватилась Некрасова. — Тебя действительно ведь только что… Прости. Просто смотрю на тебя и думаю: а ведь я — следующая.

— Ничего, тебя-то Глебский ни за что в обиду не даст. — Панкратовой уже было неудобно за вспышку раздражения. Вымещать злость на невольных свидетелях неправильно. — Он без тебя, один, уже не начальник… Ладно, не пропаду. Найду что-нибудь.

— Конечно, найдешь. Тебе-то вообще устроиться не проблема, — приободрила ее Некрасова. — С такой-то фигурой! Тебя любой из бывших наших с удовольствием возьмет. Между прочим, недавно о тебе Гаврилов расспрашивал. Тебя тогда на месте не было. Он даже телефончик свой оставил. Хочешь, найду номерок? Эй! Что с тобой?

Панкратова смотрела прямо перед собой остановившимися глазами, с трудом одолевая подкатывающие слезы. Она ничего не понимала из того, что ей говорят. Тридцатичетырехлетнюю Тамару Владиславовну Панкратову придавила обрушившаяся на нее свобода. И сейчас ей казалось, что придавило ее — насмерть.

— Будто рухнуло все, — жаловалась Тамара поздно вечером у себя на кухне Надежде Кузнецовой. — Ноги подгибаются, все валится из рук. Меня отшвырнули, как тряпку. На людях стыдно появиться и в зеркало противно смотреть. Какая же я никчемная, тупая дура!

Панкратова ожесточенно чиркала одноразовой зажигалкой. Длинная коричневая сигарета из красной пачки принесенных Надеждой «More» подпрыгивала в губах Тамары. Зажигалка высекала снопы искр, но огонька не рождала. Она отшвырнула пластмассовый цилиндрик, закрыла лицо руками и опять заплакала.

Кузнецова молча гладила ее по плечу, пережидая приступ истерики. Она едва привинтила провода, как телефоны в ее квартире затрезвонили, и плачущая Тамара попросила срочно прийти. Панкратова тоже была исключением, на которое не распространялись три пресловутых правила Надежды. Тамаре она и деньги занимала, и на помощь спешила когда и куда угодно. Подруги жили в одном дворе, через дом, и Кузнецовой пришлось сделать крюк, чтобы сбегать к киоскам возле метро «Южная». Она купила там сладкий рулет и «Мартини», чтобы отпраздновать перемены. Потому что переживаниям Тамары сочувствовала, но вот горем случившееся не считала. Понимала, как обидно и больно сейчас подруге. Унизительно знать, что ты не нужна, что без тебя обойдутся. Этот удар для любого вдвойне болезнен когда нанесен неожиданно и незаслуженно. Однако помогать и жалеть — не всегда одно и то же.

Дав Тамаре выплакаться, внимательно выслушав ее причитания, Надежда позвонила домой и сообщила на автоответчик для Олега, что находится у Панкратовой и что у той неприятности. Поэтому, мол, она задержится. Потом Кузнецова отвела Тамару в ванную, раздела, одолев слабое сопротивление, и держала под контрастным, то горячим, то холодным, душем до тех пор, пока к подруге не вернулась способность здраво соображать.

— Ой, Надька, ты же сама вся вымокла! — вдруг с улыбкой заметила Тамара. — Ты иди, иди на кухню. Теперь я сама.

— Ничего не сама. Тебя надо растереть как следует.

Когда подруги вернулись на скудно обставленную и от этого просторную и светлую кухню, Надежда разлила «Мартини» по бокалам.

— Давай выпьем за то, что жизнь прекрасна. И те, кто хочет видеть нас несчастными, никогда не дождутся! Пей все. До дна!

Потом она помогла Тамаре прикурить, закурила сама и, облегченно пустив струйку дыма к потолку, призналась:

— Извини, Том. Но жалеть тебя у меня не получается. За что боролась, на то и напоролась. Согласна?

Крупная, сентиментальная на вид Кузнецова терпеть не могла кривить душой, сюсюкая. Она придерживалась тех же правил, что и Панкратова, но иначе их воспринимала. Вернее, иначе расставляла приоритеты. Это тот случай, когда два порядочных человека верят в разный порядок. Видя рядом и слушая этих двух зеленоглазых и рыжеволосых, похожих, будто родные сестры, женщин, нельзя было не поразиться тому, как разнятся их характеры.

Панкратова, внешне холодная и неприступная, на самом деле готова выручить любого, кто только попросит. Даже профессиональным нищим в метро подавала. Ее правила действовали в порядке их важности для общей пользы. А вот Кузнецова, внешне с душой нараспашку, исходила из полезности правил ей самой. На упреки в эгоизме она пренебрежительно пожимала мощными круглыми плечами:

— Приятнее ошибиться, если человек честнее, чем ты думала, нежели наоборот.

Кузнецова, единственный и очень любимый ребенок у своих родителей и не менее любимая внучка у двух бабушек и двух дедушек, в детсадике и школе была самой крупной девочкой. Редкий сверстник осмеливался не то что обидеть, но даже слово против сказать.

— Нет, лучше пусть меня обманут, чем я зря обижу кого-то, — настаивала Панкратова, которая с младенчества привыкла в интернате к тому, что ее любят только тогда, когда она ко всем добра и «хорошо себя ведет». То есть соблюдает правила. А главное правило гласило: верь всему, что говорят старшие.

— Ерунда, — отвечала на это Кузнецова. — Они же тебя надуют, и они же на тебя при этом и обидятся!

— Нет, не ерунда! Просто ты пупистка и слишком себя любишь.

— Ага, — охотно соглашалась Кузнецова, — люблю. А также ценю и уважаю. И другим не мешаю себя любить.

Другом, впрочем, суровая и энергичная Надежда была безотказным. Ради близких она могла сделать все. Никогда не вникала, кто прав, а кто виноват из тех, кто ей дорог. Возглас «наших бьют!» служил ей достаточным основанием для вмешательства на стороне «своих», чего бы те ни натворили. Однако все ее знакомые знали: если хочешь поплакаться на жизнь, держись от Кузнецовой подальше. Тратить время на пустяки, сопли вытирать и сюсюкать над твоим невезением она не станет, хоть тебя молния порази. Она слишком верила в то, что каждый сам кузнец своего счастья.

И несчастий — тоже.

Раздавленная увольнением, Тамара хоть и просила Надежду прийти, чтобы «посоветоваться», но на самом-то деле хотела выговориться. И попросить подругу, имевшую в силу профессии массу знакомств по всей Москве, о помощи с трудоустройством. Меньше всего Панкратова нуждалась сейчас в нотациях типа: «Я же тебе говорила, я же тебя предупреждала!» Но просьбы Кузнецова порой предпочитала трактовать буквально. Просила совет? Получай.

— Я сколько уговаривала тебя бросить эту госснабовскую богадельню? — хладнокровно сыпала она соль на свежие раны подруги. — Предупреждала, что добром не кончится? Предупреждала. Ты не слушала, вот и дотерпелась. Значит, не ныть надо, а делать конструктивные выводы. Не обижайся, Том. Понимаю: можно жалеть того, у кого ничего нет. Кому вдруг крупно не повезло. Дом, допустим, сгорел. Но совсем иное, когда, как ты, желают помирать от голода непременно при золотом унитазе!

Тамара из-за безденежья питалась весьма скудно, а сегодня от нервотрепки даже обычную свою малость забыла съесть. Поэтому после душа, смывшего большую часть горя, и двух бокалов «Мартини» ее повело. В голове появилась приятная пустота, и серьезность подруги показалась забавной.

— Да где ж ты такой, золотой, у меня видала?

— Это я образно. О твоих способностях. И о том, что если все время твердить себе: везде плохо, плохо, плохо — то так и будет!

Про это Тамара действительно слышала от нее уже — не раз. Надежда сменила немало фирм и занятий, пока, став страховым агентом, обрела призвание. Величала она себя финансовым консультантом и профессию свою обожала. Считала ее единственным честным и даже святым делом, которое не только помогает людям, но еще и дает прилично зарабатывать, не кривя душой. Она прожужжала Панкратовой уши, уговаривая перейти в свою фирму. Полагая, что и сейчас на нее обрушится водопад знакомых аргументов, Тамара заскучала. Но Кузнецова пренебрегла привычной колеей:

— В душу плюют, когда ты это позволяешь. И я рада, что тебя выперли из «Снабсбыта». Да, рада! За тебя. Наконец-то ты вырвалась из этого болота. Давно было пора.