«Современные библиотеки обязаны своей печальной участью не только войнам и пожарам. Люди без достаточных средств не могут собирать книги, а тем, кому это удается, приходится видеть, как они рассеиваются, поскольку их средств недостаточно, чтобы их сохранить. Что есть сейчас, может исчезнуть завтра. К югу от Янцзы было бесчисленное множество огромных библиотек. Но сколько из них сохранилось до наших дней? Едва ли три или четыре». Так писал уже Хуан Цонхи, известный ученый начала эпохи Цин, который обладал более чем тридцатью тысячами книг и почти все их прочитал.

Китайская литература представляла собой большой конгломерат со сплошными черными дырами, организм, необратимо и очень сильно искалеченный. К масштабным кампаниям по уничтожению прибавились миллионы крупных и мелких случаев самоцензуры, негласного искажения текстов и намеренных упущений, в результате которых корпус китайских текстов навсегда остался хромым. Все династии, даже самые мирные, держались на «веньцзыю», или запрете пагубных текстов, истреблении их и фальсификации в целях пропаганды. Уян Сю не любил произведения Вудая и велел их уничтожить, мандарин Гао Юань истреблял книги по истории, которые он объявил ненужными, поскольку в них рассказывается о прошедших событиях, избавлялись также от анонимных текстов, поскольку они вызывали мало доверия, каждое правление беззастенчиво меняло то, что ему не нравилось в «еши» (хронологии) предшествующих времен, и не было даже печатника, который не практиковал бы «чуймао циучи» — «подуй на волоски, чтобы обнаружить недостатки». Никто никогда не был достаточно аккуратен. В Цинлонжене во времена династии Юань жил известный книголюб по имени Чжуансу: перед его восхищенным взглядом громоздились друг над другом по меньшей мере 80 000 свитков: романы, стихотворения, история, — все было тщательно разделено на десять разделов. Но в 1346 г., когда очередной император призвал жертвовать книги, наследники Чжуансу предпочли сжечь библиотеку из страха, что ее содержимое могло навлечь на них беду. Во времена династии Цин многие известные образованные люди посвятили свою жизнь не представлявшим опасности занятиям, таким, как археология или «научное изучение классиков», как называлось влиятельное движение, существовавшее с 1736 по 1820 г. и несомненно поглотившее существенную часть умственной энергии, которая могла бы быть посвящена подготовке страны ко входу в современный мир и немало способствовала ее «спячке» в XIX в. Люди предпочитали не выражать собственное мнение и даже избегали писать что бы то ни было, дабы не рисковать начертать запрещенный иероглиф. Истина в Китае никогда не бывала неприкрытой, особенно если она могла не понравиться господину. Шутили, что «цинг фенг бу ши ци» — свежий ветер («цинг») напрасно листает книгу, он не может прочесть написанные в ней слова. Это следовало понимать так: люди из династии Цин — идиоты[16]. Интеллектуалов, противостоявших этому коллективному отклонению китайского общества, можно пересчитать по пальцам одной руки. Жан-Франсуа Биллетер напоминает о Ли Чжи (1525–1602), ниспровергателе традиций и борце с лицемерием, который, не уважая ничего и даже литературу, написал такие недозволенные слова: «Народ управляет собой сам и не признает, чтобы им управляли согласно каким-то другим принципам, кроме его собственных… Начиная с рождения, каждый человек на правах собственности обладает определенной манерой действий, и никому не нужно, чтобы пришел Конфуций и дал ему ее… Проповедники добра пользуются добродетелями и обрядами, чтобы управлять умами». Что же тогда остается скептику? Конечно же, книги: «Все те, кто предается учению, ищут внутри самих себя основание жизни и смерти, разгадку своей судьбы… сорока могла бы угнездиться у них в голове, и они этого даже не заметят». Ли Чжи с исключительной дальновидностью остроумно назвал два своих главных произведения «Книга для сожжения» и «Книга на выброс». Он не замедлил покончить с собой, когда власти после упорного сопротивления бросили его в тюрьму. Известность Ли Чжи «дает представление о степени вырождения, которой достигли мышление и нравы того времени», — вынесли заключение при следующей династии, при которой названия этих двух книг были попросту буквально проведены в жизнь.

Императору Цяньлуну действительно удалось проявить еще более грандиозную низость, чем его предшественникам, одновременно прослыв среди своих современников и потомков пламенным защитником китайской литературы. В 1772 г., на тридцать седьмом году правления, он повелел собрать по частным и общественным архивам, по доброй воле или силой, все редкие книги Китая, как рукописные, как и печатные, чтобы составить из них одну огромную коллекцию под названием «Общая сумма книг», «цуаныну», из четырех отделов, или «шику». Эти четыре части отвечали традиционной классификации и получили бы шелковые переплеты соответствующего цвета: канонические произведения (зеленый), исторические произведения (красный), философские (синий), разное и художественная литература (серый). Так под единым названием вновь собиралась абсолютная библиотека, столь прекрасная, сколь и исчерпывающая: было изъято 79337 свитков, порученных 286 каллиграфам, чтобы скопировать их для вечного хранения. Печатные копии не были бы достаточно хороши.

О китайской литературе Цяньлун сказал: «Я приказал, чтобы эти сочинения смогли мирно спуститься по реке времени. Но если когда-нибудь среди них окажутся книги авторов, живших при династии Мин, противниках нашего рода, их нужно отложить, чтобы уничтожить огнем». Это предприятие очень быстро выродилось в огромную инквизиторскую операцию: посланники верховного государя обходили все дома по всей империи в поисках книг, которые могли ему не понравиться, равно как и тех, которые могли быть ему приятны, применяя все более и более неоднозначные критерии: начав с «любой литературы, созданной с конца правления южной династии Сун», приказ затем предписал изымать «пянмю» — неправильные книги; уже только стиль каллиграфии, например, мог считаться таковым: в числе прочих так уничтожили «Шуфа Джингьян» авторства Ван Сихоу. 11 июня 1778 г. в Пекине был устроен гигантский костер из многочисленных экземпляров изъятых книг и деревянных клише, с которых они были напечатаны, до того сваленных в Комиссии военных архивов. Один мемуарист писал с дерзкой горечью, что при цене на дрова в 2,7 таэлей за тысячу катти, или китайских фунтов, дворец только что сэкономил 98,6 таэлей. Так сжигали книги двадцать четыре раза вплоть до 1782 г., и уничтожили таким образом все экземпляры по крайней мере 13 000 древних книг, среди которых было несколько редчайших изданий, пожертвованных на национальное предприятие самыми знаменитыми коллекционерами из самых лучших побуждений. Или, быть может, чтобы угодить государю, даже и зная о его цензорских намерениях.

«Из всех книг, когда-либо существовавших в череде веков во всей вселенной, здесь есть каждая», — писал Его высочество в предисловии к «Шику цуаньшу», своим красивым благородным почерком и не без той крайне свойственной императорам приподнятости, которую также называют легкомыслием или бесстыдной наглостью. Воображение владыки и паранойя исполнителей его воли — если только не наоборот — соединились, чтобы проделать огромную лакуну в библиографии своей страны: в 1782 г. «Джиншу мулу», или «Index expurgatorius», состряпанный в результате этой огромной издательской кампании, сообщал о 345 вымаранных цензурой книгах и 2320 уничтоженных полностью. Только пятая часть этих последних смогла распространиться — иногда даже во Франции — и дожить до наших дней. Все остальное утрачено.

Что же до «Шику цуаньшу», создание которой было официальной целью всего предприятия, то просто чудо, что это нескладное и чудовищное собрание не исчезло полностью. Цяньлун заказал для себя четыре его экземпляра и затем еще три, чтобы отослать в благодарность в те провинции, которые больше всего участвовали в его создании: именно так один оказался в Ханчжоу, в специальном почти современном здании под названием Вэньланге на берегу Западного озера. Эти библиотеки с публичным доступом не могли не сгореть во время потрясений, вызванных Тайпинским восстанием, для участников которого это было своего рода призвание, поскольку их подпитывало вырожденное христианство. Первые четыре списка были размещены в специально построенных павильонах, подражавших Тяньиге в Нинбо, в разных резиденциях монарха, среди которых оказался и Летний дворец, прославившийся своим разграблением.