– Тебе не кажется, что все стало отчетливым и резким?

– Нет.

– На разных людей действует по-разному. Вот мне все кажется отчетливым и ярким, все черты становятся четкими, ясными, резкими. Все контуры. Резкими и четкими.

– И ясными, ты забыла.

– Да, четкими, ясными и резкими, – повторила она. – У некоторых все расплывается, но у меня не так. Вот мне кажется, что все становится четким, все как бы светится, как хрусталь, а во всем теле – приятная истома.

– Лично со мной ничего не происходит, – сообщил Уиллис.

– Вот как ты видишь меня? – спросила она. – Я кажусь тебе резкой и четкой?

– Нет, просто голой.

– Я знаю, но резкой и четкой?

– Нет, мягкой и округлой.

– Некоторым все кажется мягким и округлым, – сказала она.

– Особенно, если они мягкие и округлые...

– Не смейся, – сказала она. – Встань и пройдись по комнате. Ой, посмотри, – сказала она, – он упал. Что с ним случилось?

– Твое «Золото Акапулько» убило его.

– Ничего подобного, секс от него становится лучше, вот увидишь. Встань и пройдись по комнате.

– А что, от этого он встанет?

– Я хочу посмотреть, как меняется ощущение времени. И расстояния. Вот очень многим кажется, что вот эта стена находится за тысячи километров и что для того, чтобы дойти до нее и дотронуться, надо прошагать целую вечность. Иди попробуй.

– Я хочу, чтобы он опять встал, – сказал он.

– Иди вон туда, к стене.

– А мне не нужно завязать глаза?

– Тебе кажется, что стена находится далеко?

– Где была, там и осталась.

– Где там?

– Прямо в конце тоннеля, – он фыркнул.

– Вот я знала одного мужчину...

– Ты же обещала, что не будешь...

– Нет, нет, это был просто друг. И он говорил, что Ад находится в Голландском тоннеле. Ад навсегда застрял в Голландском тоннеле.

– А где это – Голландский тоннель? – спросил Уиллис. – В Амстердаме?

– Нет, в Нью-Йорке. Он был из Нью-Йорка. Он мне читал стихи.

– По-голландски? – осведомился Уиллис, и снова ему стало смешно.

– Да нет же, по-английски. Он сам написал эти стихи. Хочешь послушать?

– Нет, – Уиллис снова засмеялся.

– Все сверкало, когда тощие подлизы...

– Кто?!

– Тощие подлизы. Ну слушай-же! "Все сверкало, когда тощие подлизы сожгли кальсоны Гембела. А тетя Лиза бедная гуляла в парке Бэмболо. Но северные крысы сожрали тетю Лизу...

– Какие крысы?

– Северные.

– Это с Аляски, что ли?

– Наверное. Они ее съели.

– Кого?

– Тетю Лизу. Как там, в Мексике. А может быть, и во всем мире. Крысы эти.

– Мексике? Какой Мексике? О чем ты говоришь?

– Они съели бедную тетю Лизу. Настоящие людоведы.

– Ты хочешь сказать – людоеды.

– Ага, – засмеялась Мэрилин.

– А ты знаешь, что у тебя тут лежит молоток? – спросил Уиллис.

– Где?

– Вон на тумбочке.

– На какой тумбочке?

– На тумбочке возле кровати. Там стоит лампа, телефон и еще лежит молоток.

– Ах да, это мой молоток.

– Может быть, ты еще и плотничаешь? – спросил он и засмеялся.

– Это для защиты, – ответила она. – Лучшее оружие для женщины. Я собираюсь написать об этом статью.

– А у тебя есть разрешение на молоток? – спросил он, все еще смеясь. Казалось, он не может остановиться.

– Я говорю серьезно.

– Ты его носишь с собой или используешь только в помещении? – он уже просто давился от смеха.

– Женщина знает, как пользоваться молотком. Нет на свете женщины, которая хоть бы раз в жизни не брала в руки молоток – что-нибудь починить или забить. Она знает, как его схватить, знает, как его запустить, знает, как им пользоваться. Мне просто жаль того, кто когда-нибудь залезет ко мне и попытается на меня напасть. Вот в Мексике были люди, которые отбивались молотками от крыс.

– В Мексике?

– Ну да, там были крысы величиной с крокодила. Они бросались на людей, прямо в кровать, и пытались обгрызть им лица. Это были не крысы, а настоящие людоеды.

– Но людоеды едят только себе подобных, – заметил Уиллис.

– Очень правильная мысль, – засмеялась она. – Иди-ка сюда, съешь меня.

Они занимались любовью все воскресенье и ночью, лежа в объятиях друг друга, шепотом рассказывали о своих любимых цветах, любимых сортах мороженого, о любимых фильмах и телепрограммах и о любимых песнях – обо всем, что влюбленные считают необходимым сообщить о своих привязанностях и вкусах. Она сказала, что в песне «Луна над Вермонтом» нет ни одной рифмующейся строки... Он спросил, откуда она получила столь поразительную информацию, и она ответила, что об этом ей сказал один тромбонист, которого она когда-то знала.

– Ты ничего мне не говорила о тромбонисте.

– Господи, но не могу же я тебе рассказывать о каждой ерунде, о каждой встрече, которые были в моей жизни. Однако про рифмы – это точно. Вот попробуй, спой, – сказала она.

– Я не знаю слов, – сказал Уиллис. – Расскажи мне о тромбонисте.

– Зачем? Чтобы ты опять устроил скандал? Как в пятницу в парке?

– Никакого скандала я не устраивал. И сейчас не буду.

– Просто я его когда-то знала.

– Клиент?

– Да, клиент.

– Где?

– В Буэнос-Айресе.

– Латиноамериканец?

– Нет. Он был из Нового Орлеана.

– Ну правильно. Латиноамериканцы играют на гитарах, так ведь?

– Ну вот видишь, ты опять злишься.

– Ничего подобного.

– Знаешь что, давай-ка прямо сейчас кое-что выясним, – сказала она.

– Давай, – ответил он.

– Я раньше была проституткой. И об этом я никогда никому в этом городе не говорила, кроме тебя. Но если...

– Ты мне рассказала об этом только потому, что я сам все узнал, – сказал он. – От полицейских Хьюстона.

– Что бы там ни было, это так. Дай мне, пожалуйста, договорить.

– Ладно, ладно.

– И я хочу сказать вот что: если то, чем я когда-то занималась, каждый раз будет вырастать в проблему... понимаешь, я не могу следить за каждым своим словом или поступком, Хэл. Прости.

– Никто не просит тебя делать это.

– Нет, ты просишь. Да, я была проституткой. Но с этим покончено.

– Как я могу быть в этом уверен?

– О черт! Снова здорово! – она вылезла из кровати.

– Ты куда? – спросил он.

– Возьму еще один косячок.

– Нет, давай лучше поговорим. Ты сама хотела этого, так...

– Да пошел ты, я хочу еще травки.

– Мэрилин...

– Послушай, ты, – сказала она, прошлепав обратно к кровати, и встала перед ним, уперев кулаки в голые бедра. – Я больше не желаю, чтобы ты меня расспрашивал, друг он или клиент и что я с ним делала – трахалась, сосала или давала ему запихивать огурец себе в задницу' понял? Я делала все это и кое-что еще похлеще, и я хочу, чтобы между нами были такие отношения, которые устраивают меня...

– И что это за отношения?

– Честные. Откровенные. И если ты начнешь смеяться над этим словом, я стукну тебя молотком, ей-богу.

– Не скажу ни слова, – улыбнулся он. – Ужасно боюсь молотков.

– Ну, конечно, ты опять шутишь. Я говорю серьезно, а ты...

– Я тоже серьезно.

– Но ведь ты правда считаешь, что я продолжаю заниматься проституцией?

Он промолчал.

– И ты думаешь, что тот тромбонист был не много лет назад в Буэнос-Айресе, а на прошлой неделе, так?

– Так как же все-таки?

– Я сейчас прибью тебя этим чертовым молотком! – завопила она и протянула руку к тумбочке.

– Успокойся, – он схватил ее за запястье. Она попыталась вырваться.

– Успокойся, – повторил он мягко.

– Отпусти меня. Не люблю, когда меня хватают за руки.

Он отпустил ее руку.

– Хочешь еще поговорить? – спросил он.

– Нет. Я хочу, чтобы ты оделся и выметался отсюда.

– Хорошо.

– Нет, я этого тоже не хочу, – сказала она.

– Так чего же ты хочешь, Мэрилин?

– Я хочу, чтобы ты переехал сюда ко мне.

Уиллис не мог произнести ни слова от удивления.

Он попытался рассмотреть ее лицо при тусклом свете, проникающем через задернутые шторы. Неужели она говорит серьезно? Неужели она действительно?..