Но все, как назло, всплыли, да еще с очень довольными рожами. Еще говорят, что “нельзя плавать в состоянии алкогольного опьянения”!

Повылезали на песок, кто-то фыркал, кто-то открыто клял главаря, но с такими приступами истерического смеха, что все ему вторили.

Ваас веселился, явно приняв новую дозу, а иначе не умел уже. Бен видел те моменты, когда главарь испытывал “последствия”, срываясь буквально на каждом, нервно дергаясь при каждом движении, как от ударов током, словно насекомое, проткнутое булавкой натуралиста; постоянно оглядываясь, будто видел каких-то призраков. Зрелище не самое приятное, настораживающее даже издалека. И все повторялось и повторялось: веселье, ломка, снова веселье, снова ломка. Но все состояния являлись опасными для обычных людей, уж тем более для пленников.

“Он тоже хочет что-то забыть! Вот живет себе, пока живется. И знает, что до седины в ирокезе не дотянет. Ну и на*** это надо здесь?” — вдруг совершенно четко понял Гип. Да, он осознал, что хочет еще раз закурить, чтобы тоже по-дурацки радоваться творящейся вокруг жестокой белиберде.

Вечером ему представилась такая возможность, потому что пираты, пользуясь перерывом между почти полной победой и финальным ударом по силам племени, решили, что можно снова напиться подавляющей массой до полусмерти. А гигантский костер они, кажется, жгли так, от москитов.

И тут уже Бен не стал строить из себя нежного интеллигента. Видел он, какими бывают люди, которые как бы читают Пушкина. Поэтому, все еще пребывая не совсем в адекватном состоянии, не помня, как и с кем, напился до среднего общего состояния всех пиратов. В какой-то момент он будто сорвался с воображаемого тормоза, ужас отпустил, размытый алкоголем, снова захлестнул беспричинный восторг по любому поводу. А к концу вечера он вообще сделался главным аттракционом, потому что заметили, как изменилось его поведение, когда всегда отстраненный и пугливый хирург начал лезть ко всем с бессмысленной болтовней и вопросами. Ведь есть прирожденные философы, есть академические, зато каждый становится “мыслителем”, когда выпьет лишнего, и уж “научную новизну” разглагольствований оценивает обычно такая же нетрезвая компания.

Бена просто накрыло волной болтовни, хуже, чем Вааса, когда он произносил свои монологи. Но в словах Гипа смысла содержалось мало, особенно когда уже в полуобморочном состоянии он взгромоздился на сцену, забыв, что только накануне она являлась орудием пытки для Салли.

Доктор начал ритмично дергаться под дабстеп, а потом и вовсе принялся вещать нетвердым голосом, как радио с помехами:

— Слушай, Ваас… А, Ваас! — он воскликнул громче, обращаясь к главарю, который обретался тут же, недалеко, в не более адекватном состоянии. — Ваас, я тут говорю о Вас!

— У… Как докторишку развезло! ***, до чего потешный. Ваас, ты только глянь! — пересмеивались пираты, показывая на него пальцем, но все ж одобряя.

— Я не… Я не потешный! — заминался Бенджамин, размахивая правой рукой с поднятым указательным пальцем, обращаясь к Ваасу, вдруг потеряв снова ненормальную веселость. — Я, может, о твоем здоровье вообще… пекусь! Ваас! А ты не боишься подхватить гепатит С или ВИЧ… ***! Спишь, с кем попало! Вот откуда тебе знать, что все рабы такие стерильные?

Главарь к тому времени тоже взобрался на сцену, которая для него являлась местом более привычным и положенным по статусу, чем для доктора, который заливал свое горе. Ваас развернул доктора, возомнившего себя оратором, лицом к себе, ощутимо хлестнув по щеке, чтобы отрезвить.

Главарь пристально глядел на собеседника, но делал вид, что смеется:

— Бен, Бенджи… Вот угадай, сколько мне лет?

— Сорок! — не вникая в происходящее, лепил, что первое в голову приходило, Гип.

— Вот именно, что двадцать семь, — хохотнул Ваас без улыбки. — Ширяться и бояться подхватить что-то от какой-нибудь ***… Забавная шутка, Бен. — Ваас вздрогнул, но снова губы его растянулись сомкнутой пастью варана. — Ты реально становишься смешным, если обкуришься!

И Бенджамин, слегка протрезвев, вдруг понял, что главарь давно уже умер, даже если казалось, что он живой. Он уже не ждал ничего от будущего, поэтому, видимо, расточительно тратил деньги на показательные казни и дикие оргии. Усеченная бесконечность, что способна мыслить, но не знает, для чего ему дарована эта способность. Вновь вспоминался тот рассказ об обезумевшем суперкомпьютере: незнание цели повергало в ярость, что осыпалась гневом на тех, кто не заслужил.

Всего лишь месть всем этим людям, всего лишь ненависть к себе.

Ваас ткнул Бена в спину, доктор, чудом ничего не сломав, мешком свалился с помоста, у подножья которого проспал до следующего утра.

Комментарий к 10. Маньяки бывают разные

Вот… Ваш Эльф написал такое, что никогда не писал. На слеш переходить не планирую. Надеюсь, это не NC-21. И вообще, дорогие читатели, не бейте, если что. Вообще это была, пожалуй, сама мрачная, вернее, самая гадостная глава всего произведения. Ну лично для меня.

Перевод эпиграфа:

Я просто хочу выжечь тебя,

Я просто хочу поглотить тебя

И вырывать из тебя душу…

========== 11. Тяжелый чемодан выбора ==========

Pour renaître

De tes cendres

Il te faudra

Réapprendre

Aimer, vivre, rester libre

© Mylene Farmer “Il N’y a Pas D’ailleurs”

Из имущества только тень и цепь, что притачивает к тому дню, когда пора распрощаться с сухарями земными. Остальное не найти, не озвереть бы только от каждого нового дня, когда зависть берет перед теми, кто никогда не был рожден. И каждое утро не видеть себя, поднимаясь, как от наркоза отходя, но заморозку души не снимая, когда в обрамлении огня облака клубились, растворяясь в небе, что было ясным почему-то слишком часто. Казалось, что в таких местах всегда должны царить серость и тьма, но вокруг плескалась почти неземная красота, буйство красок, жадная до роста природа, окутанная сотнями трав и цветов. Лишь следы пребывания человека уродовали ее, выжигали, чернили грязью.

Бена слегка знобило, он не ведал, с чем это связано, подозревал, что к полудню пройдет. А если какая-нибудь экзотическая зараза обнаружится, перед которой антибиотики бессильны, то придется отдать концы. Выбора-то не особо много, точно подошвами прилеплен ко дну во время прилива: остается лишь уповать на то, что вода не дойдет до макушки, или надеяться, что волны расступятся. Но не вел он народ к Земле Обетованной, чтобы ради него случались чудеса. Он просто существовал, не напрягая душевных струн, чтобы не лопнули, чтобы не перегорели совсем. И они отмирали, сгнивали понемногу.

С той вечеринки в форте прошло четыре недели, за которые соотношение сил не очень изменилось. Пираты готовились к финальному удару по уцелевшим воинам племени. Или не готовились. Не понять. Доктор не слышал никаких распоряжений, а его бы, очевидно, тоже предупредили и мобилизовали, но все как-то замерло, словно Ваас совершенно не собирался разрушать храм Цитры и деревню дикарей. Или медлил, обдумывал что-то. Что же связывало его на самом деле с этой жрицей? Порой казалось, что во время пыток Салли он обращался к ней не по имени, называя “Цитра”… Или только мерещилось. А если не казалось, то тем более делалось жалко девочку и вызревала неосознанная ненависть к лидеру племени ракьят. Пусть лучше уничтожит ее. Может, это вернуло бы главарю ясность ума? Хотя… С количеством потребляемых наркотиков и образом жизни — уже никогда. Он по всем признакам был безнадежным вариантом. Поэтому Гип не желал победы ни одной из сторон.

Казалось, ничего проще нет: ракьят остались в изоляции, даже без связи с внешним миром, в отличие от жалких потомков колонизаторов, которые ютились в захваченных городках-деревнях. Они откупались от пиратов рыбой и овощами, которые захватчики сами не выращивали. Нередко испуганные жители становились жертвами показательных казней и просто тихих расстрелов. Доктор пару раз видел колонны из людей в грязной одежде с заложенными за голову руками. Глаза их были чаще всего завязаны, но они шли, подгоняемые стволами автоматов, к месту собственного расстрела. Бен не понимал, почему они не сопротивлялись, почему не пытались разбежаться в разные стороны, кинуться в джунгли. Да, возможно, это означало тоже гибель от пули, но хотя бы не послушный шаг в пустоту. С таким же успехом им могли поручить вырыть самим себе могилу — они бы принялись ворочать комья земли, срывая дерн. Они слишком привыкли выполнять все условия врагов, опасаясь, что станет еще хуже. Только куда хуже? Люди шли с послушанием молодых бычков, выстроенных в ряд на убой, отчего хотелось кричать, выть, царапать стесанным ногтями ткань пространства, чтобы вывернуть мир наизнанку, чтобы лицо увидело тыл. И, наконец, признало, что дикость никуда не девалась, что разрушительная агрессия не сменилась пресвященными столами переговоров. Может, тогда бы появилась надежда на изменение для всех них?