Бен решил, что у него тогда оказалось более выгодное положение: все-таки не были связаны руки. Дальше о судьбе нового раба маньяка Бен не задумывался.

Вот и все, он снова ничего не предпринял. Да, он выкупил Нору, он лечил Салли, но Ваас уже считал его своим подчиненным и, что еще хуже, доктор этому почти радовался, ликуя от уверенной фразы главаря «подчиненных не продаю». Снова тогда Бен испытал безо всяких косячков марихуаны легкий приступ любви ко всему окружающему безобразию, в котором он нашел свое место, к которому приспособился и жил, не опасаясь быть проданным. Но только на миг, только до тех пор, пока не вывели купленного раба, только пока не донесся шелест пересчитываемых Ваасом зеленых купюр из толстой пачки…

Гип научился откидывать от себя боль незнакомых людей, потому что слишком много ее вокруг обреталось, да и из-за специфики профессии приходилось иметь дело с чьими-то мучениями, вроде бы облегчая их, но он уже не знал, ставит ли перед собой такую цель. Хуже всего, что знавал он коллег с большой земли, которые к законопослушным пациентам были так же равнодушны, как он к пиратам.

***

После продажи одного из рабов и съемки на выкуп еще двоих, Ваас покинул товар, по поручению Хойта нагрянув с «инспекцией» на конопляные поля босса у юго-восточной оконечности северного острова. Бен не понимал, почему его по-прежнему таскают с собой. Он оказался на том аванпосте-деревне, где впервые застал перестрелку с ракьят, где пугливо прятался под стол. Теперь это казалось смешным, хотя он уже почти отвык от перестрелок, отвык от отдаленных выстрелов в киснущих джунглях.

Просто приспособился к жизни в аду, зато довольно тихом. Впрочем, в захваченной деревне все оказалось не так безмятежно: кто-то пытался совершить диверсию, виновников не поймали, зато повесили две оставшиеся семьи рыбаков якобы за то, что они не признались, кто являлся зачинщиком. Люди так и остались в своих домах с тростниковыми крышами, поднятые за шею на веревке, перекинутой через основную балку под потолком. И на них Бен не желал смотреть, но не мог избавиться от сознания произошедшего…

Еще мелкий страх бродил протухшим компотом: на острове вновь делалось неспокойно, ракьят не намеревались сдаваться, и в последние дни поговаривали, что осуществлялись новые попытки отбить один из ближайших к их деревне аванпостов, правда, Бен ничего подозрительного не видел и не слышал. Выстрелы… До чего же он, безоружный, не хотел снова закрывать уши от приближения автоматных очередей, с содроганием вслушиваться в каждый новый отзвук проклятого оружия, гадать, вернется ли главарь и что делать, если не вернется, кто придет на смену. А если выиграют ракьят, то какова будет его судьба и пленниц?

К последним на «Верфь Келла» отправились ближе к вечеру. На моторных лодках движение вдоль острова не составляло труда и практически не представляло опасности. Но все-таки перемещения из одного конца в другой с остановкой в гроте заняли весь день, так что на ночлег расположились глубокой ночью, когда серп полумесяца висел посреди небосвода, не ведая, что не озаряет никому путь своим половинчатым сизым свечением.

Доктор, тем не менее, радовался снова оказаться на том аванпосте, снова увидеть Нору и Салли. Однако он будто забыл, что с ним прибыл и главарь, который после ужина и немалого количества выпивки решил, что неплохим завершением дня станет общество «личной вещи», естественно, не философские беседы о вечном, хотя об этом он тоже любил порассуждать. Но какое, спрашивается, имел право говорить о чем-то непоколебимом и светлом, очерняя, оскорбляя, искажая?.. Способный только на разрушение, мстящий за свою духовную инвалидность причинением боли тем, кто слабее.

— Бен! Он снова потащил ее! Бен! Ты должен остановить его! — металась рядом Нора, точно кошка, у которой на глазах кидают в воду слепых новорожденных котят.

Доктор поразился, насколько женщина прониклась за короткий срок дружескими чувствами к безвестной для нее девочке. Может, она тоже увидела в Салли душу, а не только тупую озлобленность, как в остальных пленницах, которые и между собой плохо ладили, и на контакт идти не желали, точно смирились с тем, что они вещи, что они не-люди.

Нора сжимала руки в кулаки, бросая полные отчаяния и ярости взгляды на дверь штаба, за которой, как всегда, скрылся главарь с Салли. Для Бена — уже привычная неизбежность. А для Норы — дикость, все еще преступление, она не поняла, что не действуют на Рук Айленде правила человечности. И призывать ее привыкать казалось слишком лицемерно.

— Нора, — с невыразимой болью в голосе отозвался доктор, сам едва не плача от виденного за этот долгий день. — Он главный! Это невозможно! Он здесь главный, разве… Разве ты не понимаешь?

— Понимаю. Но… Ты должен это остановить! — Нора опустилась на колени, почти зарыдав, привлекая непонятливые неодобрительные взгляды пиратов, женщина немного тише бормотала. — Ей же только вчера девятнадцать исполнилось. А мы едва вспомнили день ее рождения. Она забыла, представляешь? Потому что никто никогда не отмечал. А еще она любит морские раковины слушать, потому что там «море поет». Бен! Она совсем ребенок еще! Почему?! Как он смеет?!

— Нора, успокойся. Ты сделаешь только хуже для всех нас. Нора, ну тише, — доктор обнял женщину, опасливо озираясь, боясь проявлять нежность по отношению к рабыне, а то в банде могли начать насмехаться.

Если и видел доктор на кинопленках сложнейших операций кардиологов, как в грудной клетке бьется сердце, то ныне узрел, как оно может вырваться наружу без разрезания плоти. Все таилось во взгляде Норы, в ее надрывном голосе. Она тоже страдала от бессилия, но по-другому: все еще не признавая невозможность избавления от зла.

— «Тише», — глухо отозвалась женщина, саркастично отметая утешительный тон воспитателя со стороны собеседника, шепча отчетливо и непоколебимо. — Ты думаешь, я ничего не понимаю? Я понимаю, куда мы все попали. Но надо выбираться. Или ты все-таки один из них?

Женщина вдруг отстранилась от него, не позволяя себя трогать, смотря пронзительно и сурово, словно прожигая Бена насквозь. Она решительно отошла к скелету недоделанной лодки, на которой полосами играли блики месяца, в мороке которого дреды на голове девушки точно оживали, гневно вздрагивая в такт движениям головы. Она молчала и слишком скрытничала, но Бен списывал это на то, что он слишком мало времени был с ней, на то, что она к нему не привыкла. Правда, потом он вспоминал, какой адовой мукой становится то, что происходило вокруг для человека с убеждениями пацифиста, не желающего применять насилие в борьбе со злом. Однако в своей вере она не оправдывалась невозможностью применить силу, если того требовало спасение чьей-то жизни. И доктор опасался, как бы она не сбежала с Салли. Без него? Нет, невозможно! Ведь он же мозговой центр, он же… А что «но»? Он просто не верил в свои силы.

— Нора… Я… Просто я, — как последний идиот, мямлил Гип, подходя к женщине, отводя ее от посторонних глаз на зависть рядовым в узкий, как клетка, но отдельный сарайчик-склад, где они могли нормально поговорить.

— Просто ты не думаешь. Ты не хочешь никуда бежать, — резко бросила женщина. — Конечно, ведь не ты в штабе с этим чудовищем, а Салли! Не у тебя потом все болит! Ты ее лечил, да, спасибо. Но ты не жил с ней изо дня в день.

— Да ты тут всего ничего! Ну… неделю, что ли! — протестовал Гип. И снова какой-то бес в нем приказывал заткнуть строптивую. Можно поцелуем, можно ударом. Доктор все лучше понимал, что «ангел» никогда не полюбит его, пребывая в плену, потому что для нее идея насилия над человеческой личностью оказывалась неприемлемой. Разве только для нее?

— Однако я уже с ней достаточно познакомилась, — сурово сопела Нора, ее темные глаза отсвечивали огнем в нестройном колыхании керосиновой лампы. Охрипшим голосом собеседница продолжала торопливо, но отчетливо: — И там, дома, я таких девочек к нормальной жизни пыталась вернуть. Потому что они ничем не хуже других людей, от того ужаса, что с ними случился. Знаешь, как им страшно? Они порой родных людей боятся, друзей, будто виноваты в чем-то! Мы пытались их жизнь снова цветной сделать, хоть чуть-чуть залатать эти шрамы новыми впечатлениями. А ты… Ты просто считаешь, что это неизбежно!