— Ты воюешь с собой, а не с этими людьми.

— Сам понимаю, не дурак, — хохотнул натянутым стальным смешком собеседник.

— А страдают люди, — глухо прозвучало продолжение незаконченной мысли, когда доктор в свою очередь тоже вцепился во флягу с водой, практически грызя ее края, когда вновь с криками птиц донеслось эхо выстрелов.

Пират же не собирался затыкать доктора, кажется, тоже изголодавшись по человеческому общению, или же просто он желал все поведать кому-то, пока еще оставалось время.

Он попал утром в самое пекло, когда группу снайперов окружили, их командира прирезал ножом какой-то берсеркер, поговорили, что тот самый, Белоснежка, хотя не верилось, что глупый мальчик-недоутопленик мог чего-то добиться в такие короткие сроки. Из бамбуковой рощи пришлось уйти, перестав контролировать часть дороги до Бэдтауна. Снайпер злился из-за этого, настолько, что на лбу желваки пульсировали, но вытянутое его лицо с ямочкой на подбородке застывало зверской ухмылкой:

— Что поделать. Часто кто-то становится жертвой чьей-то войны с самим собой. Посмотри на жертв этого ***го главаря, Вааса то бишь. Он их, думаешь, уничтожает? Он их, думаешь, ненавидит? Нет, ни***. Он себя ненавидит. Мне еще повезло: я себя по-прежнему люблю. И только от большой любви к себе не посмею унизиться, чтобы стать кому-то обузой.

— Но страдают случайные люди. И им нет дела до вашей войны с самим собой. Я ухожу, — искривился выразительный рот Бенджамина. Мужчина порывисто отвернулся.

Пират похромал куда-то на другую сторону аванпоста, доктор не следил за ним, забыв на какое-то время, как страшное нелепое наваждение. Лишний! Он был лишним в этом хаосе безумных дикарей обоих сторон, но он сделал свой выбор, и это страшнее, чем когда выбора нет.

Весь день шел бой, хотя обычно важные объекты пытались отбить ночью, но, видимо, пираты пытались задушить сопротивление на корню. Весь день к Бену привозили тех, кому требовалась помощь. Некоторых он перевязывал, вытаскивал пули, накачивал обезболивающими, в числе которых и наркотики на основе местной отборной конопли играли свою роль. И очень скоро невосприимчивые к боли зомби вновь атаковали дикарей.

Доктор жалел, что он не на стороне ракьят, у них бы он работал, не покладая рук, с полной самоотдачей, а здесь только из вечного страха под дулом пистолета старался на грани человеческих возможностей.

Вечером, сидя на перевернутой бочке возле штаба, Бен отстраненно курил и завывал тихо что-то среднее между «Подмосковными вечерами» и «Ой, мороз-мороз», но даже сам не ощущал разницы, никогда не отличаясь выдающимися музыкальными способностями. Обе песни любили его родители. А еще там, далеко-далеко, в мире без войны, у него оставались две бабушки, дед, двоюродная сестра, ее веселый муж, племянник, и много других людей, которые наверняка ждали его, рвали сердца от неопределенности. Родные, к которым он желал бы вернуться. Но не мог, застряв в этом аду, едва не потеряв душу. И как возвращаться со всеми этими воспоминаниями? Пусть не с кровью убийства на руках, но с клеймом бездействия. Впрочем, о доме Гип не думал, он вообще ни о чем не думал. Он ненавидел, боялся, и ужасно хотел спать. Кого ненавидел — ракьят или пиратов — не мог определиться. Кого боялся больше — тоже.

Выстрелы. Пара коротких автоматных очередей.

Страх… Да нет такого слова, это все абстракции! А есть конкретные его проявления: озноб, как в лихорадке; омерзительно холодная кожа пальцев; пот, который катится вдоль позвоночника и усугубляет трясучку. При этом разум остается ясным.

Выстрелы. Короткие автоматные очереди. Одна, другая — тишина. Шуршание зарослей. Крик паникующих птиц.

Странно, что решения и манипуляции сознания не теряли четкости. Он перешел уже ту грань усталости, когда ее возможно ощущать. Оказывается, есть такой предел, после которого реально не спать и не есть, только монотонно работать, лишь бы анализировать что-либо не заставили. Выстрелы. Одна, другая очередь — снова тишина.

Пираты, оставшиеся на аванпосте, курили, дышали дымом костра, шарили бесцельно поверх голов и мимо предметов пустыми усталыми глазами, кажется, даже не боялись, хоть умирать всякому страшно, но у них было оружие, они намеревались обороняться и наступать. С первым все удавалось, а вот со вторым — не слишком. Чаша часов склонилась не в их сторону на этот раз.

Стихло? Или ждать еще?

Бен напрягал до предела слух, но в ушах звенело, переливались колокола. А в носу щекотал гнилостный запах несвежих бинтов, запекшей крови, горелой кожи, сырости джунглей. Ужасно хотелось пить, но доктор, как в кошмарном сне, не мог отыскать фляжку.

За гудением в голове щелкал устало заветный дневник, дань второй личности, странная полурасщепленность: «В лагере царила атмосфера взаимного подозрения, недовольства и пошлейших подколок, столь характерных для среды скопления необразованного быдла, что этому я даже не удивлялся. Я никогда не вписывался в такие сборища ввиду особенностей семьи и воспитания. Мы считали себя последними хранителями культуры… Как же смешно и нелепо это теперь звучит. Хранили, да, но она мертвела из-за нас, таких, как мы. Вот что я могу рассказать Салли о Мандельштаме? Что он писал хорошие стихи, которые не приободрят ее, и что поэта совершенно непотребно убили где-то в тюрьме. Станет ли ей легче от такого рассказа? Тогда на что все эти слова, на что вся эта культура, если в таких ситуациях она оказывается бессильна и не может никого утешить? Но без нее мы становимся тупым озлобленным сбродом, который развлекается еще более тупыми фильмами».

Не успел самодовольный голос закончить свою речь, как вновь на горизонте замаячил высоченный пират, похожий длинными руками и ногами на монстра из интернетной “крипипасты”, чудовища которой меркли по сравнению с обычными людьми. Человек вообще любит придумывать монстров, когда ему не грозит опасность, хоть настоящий монстр — собрат по видовой принадлежности…

Бен невольно поднялся с ящика, потерев копчик, который от сидения на жестких досках затек. Доктор невольно приблизился к снайперу, считая почему-то, что у того будет снова вода, хотя, кажется, это доктор ему давал фляжку, а не наоборот. Но разум слишком устал, чтобы подвергать разбору.

Не успел Бен что-то сказать, как пират пошатнулся, качнувшись, как колоссальное дерево на ветру, однако выпрямился, опираясь на свою крупнокалиберную винтовку. Он тоже успел уже вернуться в «мясорубку» на причале, и вновь прибыл живым. Гип решил, что причина нежданного головокружения — новая рана, однако лицо пирата выдавало насмешку над собой и крайнюю сосредоточенность, будто он боролся со своим телом в буквальном смысле слова. И явно проигрывал, потому что вскоре опустился на одно колено, роняя винтовку, а затем едва не упал, но тут его вовремя поддержал Бен, усаживая на свое место, прислоняя к стене:

— Эй? Жив?

Пират приоткрыл глаза, иссиня белые губы вновь сложились в измученной усмешке:

— Ничего, скоро пройдет, моим ребятам не говори, они не должны знать. Это мне наказание. За разврат, за жадность… Да за все, что совершает множество людей, помимо меня. Но умереть обречен почему-то именно я! Будь проклят этот мир, будь прокляты эти живые, — цедил он сквозь зубы, пока Гип снова осматривал его, понимая, что вражеские пули миновали эту медленно умирающую оболочку. — Если что, док, я тебе почти исповедался. Меня зовут Алвин Лунд. Да. И у меня был сын, которого убил ***ый маньяк. С тех пор я все понял. Я понял, что… К ч***ту! — вдруг вскочил Алвин, точно его подкинул эклектический разряд. — Нет, на*** я тебе тут душу излил. Мир получит от меня за все это! За все, что сделал со мной.

Снайпер вернул доктору фляжку, и вскоре вновь ушел «со своими ребятами» отстреливать воинов племени. Тем более, дело шло к ночи, листва и маскировка играли на руку «теням» с винтовками. Но они не ведали, что руководит ими и правда почти призрак.

Он убивал людей, собирался еще и еще отнимать жизни попавших головой в черный крест окуляра. Снайпер, кажется, не питал к ним ненависти, даже к врагу. Но точно желал утащить с собой на тот свет как можно больше тех, кто мог прожить дольше него. И в этой мести несправедливости и неисправности бытия и воли рока он становился неистовым.