Но почему-то не выходит из головы вчерашний разговор с матерью: «Гляди, дочка, высоко залетаешь— низко сядешь. Выбей дурь из головы».

Нашлись-таки злые люди, донесли.

Горлицей в клетке тревожно бьется песня:

— Не плачь, радость моя, песня моя, — твердил, прощаясь, Микола. — Не разлучат нас злые люди.

Разлучили… Осенью побратимы стали собираться в университет.

— Уезжаем, я сердце мое тут остается, — говорил Микола своему другу.

А месяц спустя насильно засватали, насильно под венец повели Настусю. По словам дяди Миши, не обошлось тут без Ольги Еремеевны. Узнав о «пагубной страсти» сына к «мужичке», она тут же вызвала Буричку, отругала по старой памяти, «чтоб и в мыслях ничего такого не было», и под конец пообещала сто рублей и корову на приданое. С одним условием: поскорее выдать Настусю «за пристойного мужика» куда-нибудь подальше от Жовнина.

Буричка, и раньше сулившая дочери всякие беды, теперь вконец забоялась. А тут еще десять золотых червонцев! И корова! Шутка ли! Никогда раньше она и мечтать не смела о таком богатстве.

Не помогли Настусе ни мольбы, ни слезы. Все произошло как в песне, которую она так часто пела Миколе:

Настуся не умерла, не утопилась, покорилась своей горькой доле. Напрасно искал ее Микола по соседним селам. Не скоро нашлись следы жовнинской Лилеи, чьи песни, записанные и любовно обработанные Миколой Лысенко, вошли в сокровищницу украинского мелоса.

Много лет спустя Данило Стовбыр-Лимяренко передал отцу привет от «бабуси Настуси».

Вскоре после замужества непосильный труд иссушил тело Лилеи, горе вспахало морщинами чело мадонны, пошли дети, хозяйство, вечные селянские заботы.

Одна только радость осталась — песня-воспоминание.

Сам отец никогда (ни до, ни после моих «вечеров у Старицких») не вспоминал при мне свою первую любовь, драматический эпизод далекой юности. Выстоять, не согнуться под бедой, обрушившейся на него, и тогда, думаю, помогло ему испытанное лекарство: труд-творчество.

Участие в составлении украинской грамматики и синтаксиса, собирание и обработка народных песен и дум, первая проба композиторского пера — неоконченная опера «Гаркуша», серьезное, углубленное знакомство с творениями Глинки, Даргомыжского, Серова, концерты народной песни — все эти увлечения, занятия, которым нужно было отдаваться целиком — умом и сердцем, не помешали к тому же Миколе Лысенко, студенту-естественнику физико-математического факультета, блестяще завершить курс наук.

Окончен университет. Куда же плыть дальше?

Нет, не служебная карьера— обычный путь дворянина «с дипломом», а музыка, служение народу влечет к себе молодого кандидата.

Плыл к музыкальному берегу всю свою жизнь. Терпеливо повторял гаммы у панны Розалии, в Киеве у чеха Паночини^! быстро подвинулся в развитии фортепьянной техники, еще успешней шли занятия у харьковского виртуоза Дмитриева. Здесь, в Харькове, в доме известного мецената князя Голицына, Микола Лысенко слушал лучших певцов и пианистов, впервые постиг прелесть камерной музыки. Но чтобы осуществить задуманное: собрать, отшлифовать и показать всему свету песни украинского народа, — многого недоставало. В метаниях из стороны в сторону, в учебе без системы мало было толку.

Заветной мечтой становится консерватория, а для этого нужны деньги, и немалые. Хочешь не хочешь, а надо служить.

Вот что поведал нам о «служебной деятельности» своего друга дядя Миша:

— Свалились мы с Софьей Витальевной в Таращу, где Микола наш тянул лямку кандидата в мирового посредника, как снег на голову. Заходим в канцелярию. Смотрим, службист наш как ни в чем не бывало обложился нотными листками, пишет и насвистывает какую-то незнакомую мелодию. Нас и не замечает. Я к нему, ехидно этак: «Похвально, похвально, молодой человек! Вместо того чтобы планы да уставные грамоты составлять, мужицкие песенки, да еще на малороссийском языке, пописываем. Срам, господин Лысенко! Срам!»

При первых звуках моего голоса бедный Микола, не разобравшись, кинулся по привычке прикрывать нотные листки объемистым «Проектом уставной грамоты» и… очутился в моих объятиях.

— Да вы лучше поздравьте меня, бисови диты, — вырывается Микола. — Насобирал-таки денег. Пусть сгорят хоть все грамоты уставные… Еду… Еду в консерваторию!

И все-таки денег на поездку не хватило. Еще на год растянулись сборы в консерваторию. Тоскливо, медленно, как на волах, потянулись дни в Тараще, которая отличалась от гоголевского Миргорода не больше, чем голова Ивана Ивановича, похожая на редьку хвостом вниз, от головы Ивана Никифоровича (редька хвостом вверх).

Одно хорошо — Киев близко.

По первому зову и без зова кандидат в мировые посредники бросал никому не нужные «Проекты уставных грамот» и мчался к своим друзьям-единомышленникам, к своей «Андриашиаде».

— Дела давно минувших дней, — рассказывал отец полвека спустя, — а ничего не забыто. То-то смеху было. Ну и попало Андриашеву и всей компании русификаторов, подлиз царских! Гимназисты, бывало, на уроках напевали арии из оперы. Не помогал и карцер.

Историю «Андриашиады» я не раз слыхал от ее авторов. И всякий раз, как только заходила речь об этой веселой опере, перед нами вставала трагическая тень Михаила Петровича Драгоманова, дяди Леси, — горькая доля эмигранта, десятки лет тосковавшего по родине и умершего на чужбине.

— Кому смех, а кому слезы, — говорил отец.

Вот как это было.

Михаил Петрович Драгоманов со своей сестрой Ольгой Косач жил тогда на Жандармской (ныне имени Саксаганского) улице в одном доме со Старицким. Славная собралась компания.

Зимой Николай Витальевич перебрался в Киев, и друзья сходились чуть ли не ежедневно. Засиживались, спорили до петухов.

О чем? Конечно, и о музыке и об искусстве. Но чаще всего — о Тарасе и о «младшем брате».

— Надо нам нести свет науки в народ, — горячо твердил Драгоманов, — чтобы в каждом селе — школа, просвещенные учителя, чтобы преподавание велось на родном языке.

Преподаватель 2-й Киевской гимназии, лектор «временной» педагогической школы, готовящей сельских учителей для Юго-Западного края, талантливый последователь Ушинского и Пирогова, Драгоманов грезил наукой для народа.

С глубоким возмущением рассказывал он своим друзьям о царских держимордах — русификаторах из министерства «народного затемнения» (так называл он министерство народного просвещения).

Чаще всего попадало в таких случаях попечителю Киевского и Московского учебных округов князю Ширинскому-Шихматову и директору 1-й Киевской гимназии Андриашеву. Товарищ министра сенатор Александр Петрович Ширинский-Шихматов за четыре года своего пребывания в Киеве много сделал, чтобы вытравить «пироговский» дух, животворные традиции педагогической системы знаменитого хирурга и просветителя.