Ширинский-Шихматов не отличался ни ученостью, ни даже уважением к науке, зато на всю Россию славился своей фанатической набожностью.

В свое время гурман, душа роскошных банкетов, пьяных оргий, охотник до хорошеньких девиц как из «высшего», так и «низшего» света, Ширинский-Шихматов, нежданно лишившись в Вильно всех своих четырех детей (умерли от скарлатины), принял это как наказание божье, стал каяться, поститься, замаливать свои бесчисленные грехи.

Во всем «небожественном» (а «небожественными» были Пушкин и Пирогов, Толстой и Менделеев, вся художественная литература и естественные науки) мерещился ему сам обер-сатана со всем своим штатом.

Он сократил до минимума преподавание новейшей русской литературы в гимназиях.

Таким предстает перед нами Ширинский-Шихматов и в либретто «Андриашиады».

Будь это в его власти, он наверняка запретил бы преподавание всех предметов, кроме «закона божьего». И этот человек-архизатемнитель был в разное время попечителем Виленского, Московского, Киевского округов, считался высшим авторитетом в органах народного просвещения!

Набожность князя переплеталась с самодурством, с чисто восточным деспотизмом в отношениях к подчиненным.

Неудивительно, что при «царствовании» Ширинского-Шихматова низкопоклонство, карьеризм и ханжество пышно расцвели в Киевском округе. Педагоги, одни в надежде на повышение в чине, иные в страхе перед всесильным князем, стали во всем проявлять набожность, смиренное благочестие. Инспектируя ту или иную гимназию, попечитель прежде всего интересовался, как часто посещают преподаватели храм божий, добросовестно ли исполняют обязанности старосты или пономаря при гимназической церкви.

На струнке киевского попечителя неплохо играли всякие авантюристы и карьеристы.

Одну прекурьезную историю частенько вспоминала Ольга Петровна Косач.

Слухи об особой набожности попечителя дошли до директора Житомирской раввинской школы[10] Ардалиона Калистратова, когда он пронюхал, что открылась выгодная вакансия директора Каменецкой гимназии. Авантюрист, каких мало, Калистратов поехал в Киев «лечиться» от «застарелой болезни». По соседству с домом, где жил благочестивый князь, он нашел подвальное помещение. Завел дружбу с монахом Печерской лавры и выпросил у него на время древнюю библию печерской печати в старых кожаных обложках.

Ту часть комнаты, которую хорошо видно было с тротуара, он превратил в настоящую келью: пристроил аналой, укрытый парчой, всю стенку заставил иконами, понавешивал лампадки.

На «охоту» выходил, как правило, с утра. И до самой ночи подстерегал, караулил свою жертву. Как только показывался князь, Калистратов тут же спускался в свою святую келью, на тлеющие угли бросал добрую пригоршню ладану и падал на колени перед аналоем, где лежала знаменитая, печерской печати библия.

Каждый раз, проходя мимо открытого окна, князь с благоговением вдыхал излюбленные ароматы ладана. Подумал было, что покойник, но на третий день не стерпел и, присев у окна, увидел «святого человека» во всей его красе.

Несколько дней спустя князь приметил этого человека и в университетской церкви.

«Святой» всю службу простоял на коленях и клал земные поклоны. Князь заинтересовался братом по вере, стал расспрашивать, что за особа и откуда. Собрался даже намести визит таинственному «святому», а тут лакей докладывает, что к нему явился на прием директор житомирской раввинской школы. Князь, как водится, пригласил директора в свой кабинет, узнал в нем «святого» и… обнял его, выкрикивая в экстазе: «Я вас знаю! Я вас понимаю! Я вам сочувствую!»

Как и надо было ожидать, ловкий авантюрист получил назначение на весьма выгодную должность — директора училищ Подольской губернии. Вскоре за свою трехмесячную «службу» в Каменец-Подольском он в Петербурге выхлопотал себе по протекции того же князя кругленькую пенсию.

Такими вот калистратовыми окружил себя князь Ширинский-Шихматов.

Кровным братом Калистратова был директор 1-й Киевской гимназии, главный персонаж «Андриашиады», оперы-сатиры Драгоманова, Старицкого и Лысенко.

Драгоманов, горячо поддержанный друзьями, особенно Лысенко и Старицким, пошел войной на Шихматова. В статье «О педагогическом значении мало-русского языка» Драгоманов остро раскритиковал и высмеял «Читанку» для сельских школ, изданную попечителем, подчеркивая, что буквари и «читанки» для первых классов следует издавать на украинском языке.

Его сиятельство тут же обратилось к министру с доносом на Драгоманова.

Сражение разгорелось. Стараясь завоевать протекцию и доверие князя, «ассигнации» и «чины», Алексей Хомич Андриашев и сам стал открыто нападать на Драгоманова — публично пропагандировать насильственную русификацию, русский язык и православие из-под палки. Для более успешной борьбы против «хлопоманства» (украинофильства) Андриашев затеял издание «Народного календаря». По субботам Андриашев после вечерней молитвы собирал свою божью гвардию, «пономарей из учителей». Они-то и сочиняли тексты для календаря.

«Народный календарь», издаваемый с большой помпой, весь пестрел неуклюжими, бессмысленными выражениями, ошибками, искажениями.

Помню, отец смеха ради показывал гостям андриашевский календарь 1866 года, единственный, надо думать, календарь в мире с листиком за 31 (!) февраля.

Отдельные «шедевры» календаря я еще гимназистом вписал в свой рукописный сборничек курьезов и анекдотов.

Вот один из них.

В статье «О погоде» написано:

«Если бы земля вся состояла из одного вещества, например железа, и если бы на ней не было ни гор, ни долин, ни рек, ни озер, ни морей, ни лесов, ни городов, ни людей — словом, чтобы земля была чем-нибудь вроде голого железного мяча, то с помощью средств, которыми владеют ученые, можно было бы высчитать распределение на ней тепла».

Календарь стал излюбленной мишенью для драгомановцев.

И пошло… В своей газете «Друг народа» Андриашев, захлебываясь в злобной ненависти, нападал на «местный патриотизм» украинцев. Из кожи лез, стараясь доказать, что его календарь чуть ли не вторая библия для народа, а украинский язык и не язык даже, а жаргон, «помесь белорусского с польским», на котором «крестьянин южнорусский не сможет ни указов царских прочитать, ни законов понимать». Полемика с мракобесом и русификатором Андриашевым, наконец, приелась друзьям Драгоманова, и было решено собрать «Большую раду».

На «Раде» — драгомановцы собирались то у Старицкого, то у Лысенко — за несколько вечеров (надо думать веселых, ибо, вспоминая эти вечера лет через сорок, отец, случалось, смеялся до слез) и составили программу оперы-сатиры.

— Был бы тогда с нами Репин, — шутил отец, — наверняка с нас и писал бы своих «Запорожцев».

Вся «соль» оперы-сатиры — в неожиданном звучании очень популярных в те годы мелодий итальянских опер.

Андриашев (баритон) пел свои слова на мотив партии Виолетты (колоратурное сопрано):

Пономарь Радкевич исполнил свою партию на мотив любовной мелодии Альфреда из той же «Травиаты».

Подобным образом пелись и другие партии. Вышло остроумно, донимающе и очень смешно. Отрывки оперы с неизменным успехом исполнялись в домашних концертах.