В одно июньское воскресенье комитет решил воспользоваться этим пристрастием горожан и устроить сходку в километре или в двух от полуразрушенной сторожки лесника. День выдался погожий, солнечный и не очень знойный. Длиннопалые листья дубов мягко колебал ветерок. Между ольхой и осиной краснел орех, Под поваленными чинарами желтел мох.

По всем мало-мальски доступным тропам пробирались люди. Впервые пришли рабочие свинцово-цинкового завода «Бельгийского общества», с которыми мне долго не удавалось наладить связь.

Уже хотели начинать, когда один из наших дозоров сообщил, что появились двое городовых. Решили эту пару пропустить подальше и тихонько захватить.

Прошел час-другой, мы говорили о сокращении рабочего дня, увеличении платы, перешли на политику. У всех лица живые, веселые. Подумал: «Пусть и эти двое «верноподданных» чем-нибудь разумным займутся, вдруг и в их одурманенные головы светлая мысль западет». Чем черт не шутит! Подошел, дал им брошюру «Революционное движение в России», приказал: «Читайте вслух по очереди, потом спрошу, поняли ли что-нибудь».

Отзвучали последние такты вальса в офицерском собрании. Разъехались гости. Закрылся ресторан летнего сада «Палас». Погасли керосиновые фонари на бульваре. Тих и безлюден Александровский проспект. За наглухо закрытыми ставнями давно спит Владикавказ, угомонился после получки. Слава богу, прожито 20 мая 1917 года.

Только в угловой комнате редакции «Терека» все мерцал огонек. Сторож снова разжигал самовар.

Кому не приходилось с сожалением замечать — майская ночь чудесна, но, ох, как коротка! Первые, еще совсем робкие лучи солнца заглянули в комнату.

— Пойдемте, Ной, — позвал Сергей Миронович, — я знаю место на бульваре, откуда утром, пораньше, и перед закатом открывается чудесный вид на город. Поспешим. Вы снова увидите лесистые предгорья северного склона Главного Кавказского хребта, плоскую вершину Столовой горы и на дальнем плане — ледяные вершины Казбека. Вы, грузины, зовете его Мкинварцвери.

Ной радостно удивился:

— Вы знаете?

— А как же! Знаю, что в восемнадцатом столетии первым покорил Казбек грузинский пастух Иосиф Мохеве. Когда-нибудь я дам вам, Ной, прочесть, я записал свои впечатления от восхождения на Казбек. Какой простор! Какое разнообразие цветов и тонов в этих скалистых утесах, бесконечной цепи гор, теряющихся где-то далеко-далеко… Как глубоко все это трогает душу и сердце человека! Грешен, люблю горы… «Приветствую тебя, Кавказ седой, твоим горам я путник не чужой». Помните?.. Люблю слушать в диких горных ущельях песни затаенных надежд… Убежден, и вы любите!.. Сделаю все, чтобы вы, Буачидзе, остались во Владикавказе.

Ной заговорил не сразу.

— Сергей Миронович, я не хотел начинать этот разговор, могло показаться нескромным. После возвращения из Женевы я совсем было решил остаться в Петрограде. Скажу уж вам все до конца. Направляясь к Владимиру Ильичу, я лицом к лицу столкнулся со своей невестой. Мы не виделись более десяти лет. Ее арестовали после неудачной попытки освободить меня из вологодской тюрьмы. Она отбывала ссылку в Архангельской губернии, где-то на берегу Белого моря… Теперь Петроградский комитет направил ее на Ижорский завод, совсем рядом с Питером. Мы были уверены, что уже ничто не может нас разлучить!.. Часом позднее Ильич сказал мне: ей-же-ей, заждался, товарищ Ной. Надо архисрочно отправиться на Северный Кавказ, там позарез нужны люди, знающие национальный вопрос.

Я подумал: «Терская область трудная и чертовски интересная. И души горцев почти никем еще не прочитанный иероглиф». У нас был обстоятельный разговор. Я привез мандат Центрального Комитета партии. Вот он!

Репортеры владикавказских газет нашли, что Ной Буачидзе был слишком резок и по этой причине его лекция в кинематографе «Патэ» разочаровала публику. Дамы и господа негодовали. «Мы пришли послушать интеллигентного человека, и что же мы услыхали? Какие-то призывы к восстанию! Представляете, он уверял, что власть должна перейти в руки рабочих и горцев!» Газета «Терский казак» удивлялась: «Господин Буачидзе вначале произвел впечатление вполне культурного человека. С ним интересно разговаривать, и вдруг — сюрприз! Он большевик! Непостижимо!!»

Всполошились меньшевики с эсерами. Они категорически потребовали, чтобы в воскресенье на общегородском митинге, где с докладом должен был выступить Ной, председательствовал меньшевик Скрынников[18].

К двум часам дня актовый зал Ольгинской женской гимназии был переполнен. Пришли рабочие с завода «Алагир», из железнодорожных мастерских, с электростанций — других промышленных предприятий в городе не было. Явились почтово-телеграфные и банковские служащие, чиновники. В передних рядах шумно уселись солдаты. Ближе к выходу поместились адвокаты, врачи, педагоги. Позади особняком держались горцы, по преимуществу осетины и ингуши.

Скрынников чинно открыл митинг. Поздравил собравшихся с тем, что в последние дни в Петрограде социал-демократы заняли видные посты в министерствах Временного правительства. Новость была принята с заметным удовлетворением.

Несколько привычных слов о земле и воле немедленно ввернул председатель Владикавказского Совета эсер Гамалея. Прилипчивый и развязный, как коммивояжер, рекламирующий подтяжки и дамское белье, Гамалея пользовался популярностью среди мелких служащих, части солдат и особенно в профессиональном союзе домашней и ресторанной прислуги — наиболее многочисленном из всех недавно появившихся во Владикавказе профессиональных союзов. Рабочие не любили Гамалею, да и он их сторонился. Особенно после того, как в ответ на требование установить восьмичасовой рабочий день Гамалея провел резолюцию Совета: «Не возражать в принципе, но сейчас считать неактуальным».

Появление на трибуне Буачидзе собравшиеся встретили напряженным молчанием. Ной сообщил, что в объявлениях, развешанных по городу, тема его доклада указана не совсем точно. Он с удовольствием поделится и своими впечатлениями о Петрограде, но главное, о чем он хочет говорить, — это Ленин и революция.

Гамалея закричал:

— Долой! У революционеров есть один вождь — Александр Керенский.

Вскочил другой лидер эсеров — присяжный поверенный Карапет Мамулов. Еще накануне он грозил Буачидзе: «Погодите, я натравлю на вас массы так, что от вас посыплются перышки…» Мамулов требовал:

— Лучше расскажите, как вас везли в запломбированном вагоне… Сколько вам платят враги отечества — немцы?

Буачидзе покачал головой:

— А вы, Мамулов, нисколько не поумнели за те годы, что я вас не видел. Не бережете голос, охрипнете, не сможете выступать в суде, растеряете выгодных клиентов.

Во Владикавказе знали: за деньги Карапет Мамулов возьмется за любое грязное дело. Адвокаты посолиднее старались не подавать ему руки.

Реплика Буачидзе вызвала смех. Контакт с залом был установлен.

Собрание длилось до четырех часов утра. Последним слова попросил военный врач с аккуратно подстриженными усами и бородой, с немного прищуренными, должно быть близорукими, глазами. Высокий и плотный, он легко поднялся на трибуну, по военной привычке коротко представился:

— Мамия Дмитриевич Орахелашвили, прибыл из действующей армии. Я задержу ваше внимание совсем ненадолго. Хочу только от имени моих товарищей — фронтовиков предложить послать приветствие в Петроград… — маленькая пауза, — Ленину.

Аплодисменты, негодующие крики, гортанные возгласы горцев — все перемешалось. Скрынников поспешил объявить, что собрание закрыто. Опрокидывая стулья, грохоча сапогами, в президиум бросились солдаты 248-й Самарской дружины. Ингуши на всякий случай обнажили кинжалы.

Орахелашвили легко завладел колокольчиком председателя, поставил свое предложение на голосование. Меньшевики и эсеры принуждены были отступить. Телеграмму Ленину послали.