Я понял, что ждать больше нечего, бухнулся на колени у этого столика и заговорил, стараясь пересилить кашель:
Владимир Семеныч, ради Бога, помогите, на вас вся надежда. Я Володя Синельников, из Москвы, земляк ваш, попал в эту хиву без документов, и они меня теперь каждую ночь за ворота выбрасывают, а колотун страшнейший, совсем мне хана настает. Владимир Семеныч, дорогой, если будет случай, не сочтите за труд, замолвите словечко…
И тут за спиной, слышу – шелест и ангельское дуновение. Я и оглядываться не стал, а вцепился в стол обеими руками, как только мог.
…попросите, вас-то послушают, век буду молить…
– …Синельников моя фамилия… уж как-нибудь…
Стола, я думаю, эта братия поначалу вовсе не заметила, и метров десять волокла меня вместе с ним. В рожу мне посылались салаты, плеснуло чем-то горячим, наверное, кофе, на один глаз я временно ослеп, а вторым еще успел увидеть, что Высоцкий стоит и с изумлением смотрит нам вслед. Дальше мне врезали но рукам, стол улетел, и мы понеслись – но уже не к Вратам, а к неизвестному красивому дому, затем внутрь, и ходами-переходами, через лестницы, коридоры, казематы – пока не очутились в сравнительно небольшой комнатушке со сводчатым потолком, где из обстановки присутствовал только громадный стол на когтистых лапах. Меня шваркнули на пол, как мокрую тряпку, а из-за стола поднялся еще один Небесный Воин.
Он был такой же раскрасавец, как и все эти крылатые добры молодцы, но явно постарше, а кроме того – выше, да и пошире в плечах; вообще весь какой-то огромный и массивный. Ни алого плаща, ни крыльев, весь в белом, и не кольчуга была на нем, а золотой панцирь в узорах, и все это, до последней пряжки с львиной головой, сияло и сверкало так, что блеск, по выражению классика, выедал глаза. Тут-то до меня и дошло, что передо мной архангел Михаил собственной персоной. Взор его был ужасен, а голос подобен грому.
– Червь! – начал он, и я увидел, что лицо у него дрожит. Вы, рабское отродье, почему, как вы можете не ценить милости господней… созданные по образу и подобию… не могу постигнуть глубины мерзости вашей!
Я кашлял минут, наверное, пять, не меньше. Следовало бы встать, но силы у меня кончились, и пришлось оставаться на полу как раз в положении тот сына, которого в Третьяковской галерее убивает Иван Грозный. Умом я понимал, что стоит ангельскому атаману щелкнуть пальцами, и моей души на понюх не останется, но уж не знаю отчего, но вдруг сделалось мне не страшно, а невыносимо тошно и противно от всего этого цирка. Я докашлял и сказал так:
–Ты бы, дядя, потрясся от холода одну ночь там, за воротами, так быстро бы пропала охота орать.
В ответ он шагнул ко мне с такими глазами, что я решил: все, кранты. Будь здоров, Володя, страдал ты от своей глупости на этом свете, она же тебя и на том погубила.
Но где-то в полушаге от меня Михаил внезапно остановился и затрясся пуще прежнего, сжав кулаки и закрыв глаза; лицо он запрокинул, и я машинально отметил, что шея у него толще головы; архангел что-то быстро-быстро шептал, и можно было разобрать слова: «Гордыня, гордыня, гордыня, гордыня…», и потом так же торопливо: «Грех, грех, грех, грех…»
Немного успокоившись таким странным образом, он открыл глаза, глянул вниз и обнаружил, что я все еще самым бессовестным образом валяюсь у него под ногами. Тогда он взревел так, что прежние вопли просто в счет не шли:
– Воооооон!
Ну, тут, ясное дело, шелест, дуновение, и белоперые ухари потащили меня на выход. Уж не знаю, специально или нет, но на обратном пути они шибали мной обо все встречные углы и косяки, и большинство дверей открыли моей головой, от чего из Райских Врат я вылетел в состоянии глубокой контузии и думал, что хуже не бывает. Сильно, однако, ошибался.
Русский человек многое может выдержать, но на следующее утро я еле переполз через Небесный порог, на четвереньках добрался до столба в двух шагах от входа, где с утра приятно так припекает, и там остался сидеть. Пропала у меня охота куда-то ходить и добиваться справедливости. Все во мне ныло, как один больной зуб, поллица занимал исполинский синяк, а вместо двух глаз было полтора.
И вдруг подлетает ко мне маленький такой ангелок с крылышками, как у цыпленка, и цыплячьим же голосом объявляет, что регистратор Иннокентий сей же час требует меня к себе. Доигрался, подумал я, потом разлепил губы и с трудом ответил:
– Я бы рад, старик, да вот беда – идти не могу.
Но это его не смутило.
– Не беспокойтесь, – говорит, – мы вас вмиг доставим.
Подлетели еще два таких же, и действительно, через пять секунд я уже сидел на стуле напротив моего старого знакомого четырнадцатой категории. Как всегда, Иннокентий сиял, будто начищенный пятак.
– Ну-с, драгоценнейший мой Владимир Викторович, сегодня у меня есть чем вас порадовать. Постановление, правда, еще не пришло, но Синклит счел возможным учесть некоторые ваши обстоятельства… У вас, как я посмотрю, нашлись заступники – и даже лукаво погрозил мне пальцем – ну, дескать, вы у нас и проказник!
Перво-наперво, у меня появилось жилье. Впритык к наружной Райской Стене, рядом, кстати, с конторой самого Иннокентия, находится не то склад, не то пакгауз; и нем есть полуподвал, и в этом полуподвале мне отвели комнатку, небольшую, метров десять, зато с отдельным входом. Там было крошечное оконце, выходящее все на ту же стену (в него можно было видеть босые ноги и сандалии проходящего народа), а также стоял топчан, застеленный овчиной. На Земле я бы царским хоромам так не обрадовался, как этой каменной норе – но этим дело не кончилось.
Меня определили на работу – в штат обслуживания одного довольно продвинутого по здешним меркам типа. В раю неукоснительно соблюдается табель о рангах, и иерархия очень строгая – такие-то привилегии у пророков классов низших и высших, то-то и то-то положено угодникам таких-то категорий, отдельные права у блаженных, и только попробуй перепутать! Мой клиент как раз и числился блаженным, с очень хорошими, как говорили, перспективами – лет через пятьсот мог запросто перейти в разряд угодников. Имен у него была целая гроздь – он и Алехандро, и Гонсалес, и Рамон, и еще не знаю кто, я для краткости называл его дон Педро. Родом он из Лимы, где жил при церкви, и там, во время выноса на празднике статуи какого-то святого, его в толчее случайно задавили. В раю по такому случаю он получил очень теплое местечко, включавшее, в частности, отдельный садик для молитв.
Фокус в том, что молельные настроения нашего дона Педро были каким-то таинственным образом связаны с погодой и атмосферными явлениями вообще. На закате его обуревали сомнения, и он молил о вразумлении, ночью одолевали соблазны, и он бил поклоны, на заре он буйно славил веру и всячески ликовал, днем, слава Богу, в основном спал. В этот же список входили всевозможные ненастья, грозы, ливни, затмения, туманы и так далее.
Так вот, устроение всех этих явлений природы было возложено на одного ангела и трех человек, в том числе и меня – в роли техника-осветителя-громовещателя-поливальщика. Вторым техником был Пип – совсем еще мальчишка, слабоумный дурачок, он все время знай себе посмеивался и потирал руки, а главным режиссером – толстобрюхий усач Вернер из Дюссельдорфа. Порядок был такой: сначала ангел-хранитель выяснял у дона Педро, какое у него в данный час настроение, потом отдавал приказ Вернеру, и мы принимались ворочать светилами и гонять облака. Оборудование, надо сказать, очень громоздкое и тяжелое, первое время я откровенно выбивался из сил, да и потом выматывался на всю катушку. Но и тут Бог моей погибели не допустил, потому что на этой работе нам полагался нектар – пол-литра в сутки на всех троих. Гениально прав оказался пророк Митрич – вещь это и впрямь необыкновенная. Через два дня у меня прошел кашель, через четыре – зажили все ушибы, и я стал молодцом хоть куда.
К хорошему привыкаешь быстро. Без нектара, думаю, мы не протянули бы и дня – дон Педро, пробиваясь к вожделенному угодничеству, колотился на своих бдениях все исступленнее и исступленнее – даже и с нектарной подпиткой мы во время редких перерывов валились с ног. Скоро стало ясно, что при такой нагрузке и постоянном недосыпе норма в пол-литра – это катастрофически мало. Что обидно, самому Педро вся эта кутерьма ровно ничего не стоила – у него-то нектара было хоть залейся. Ангел-хранитель ходил за ним с целым жбаном – протянул руку, опрокинул стакан, и опять бейся в экстазе и завывай, сколько хочешь.