— Ты пану богу сладостного духа ладана перьями не погань.

— Отчего же? — дернув себя за золотую сережку, глумливо и тихо спросил козак.

— Господь-вседержитель может и недоглядеть, что это не я пустил ему тот мерзкий смрад.

— Бог не теля, видит издаля, — усмехнулся незнакомый, сверкнув зубами и еще выше вздернув левую кудлатую бровь.

— Ты слышишь, господи? — задрав голову, смиренно вопросил Пампушка.

— Зачем ты бога так улещаешь, вельможный пане?

А когда Пампушка промолчал, козак, отдушину гневу своему вдруг найдя в насмешке, в глуме, снова спросил:

— Ведь куча ладана? Зачем столько?

— Чертей от бога отгоняем, — ответила за мужа пани Роксолана.

— Теперь уж черт пошел, что и ладана не боится, — распушив усы, молвил козак, и что-то прозвучавшее в его голосе как рукой сняло всю игривость с пригоженького личика пани Роксоланы.

А пан обозный, приободрившись малость, осторожно и учтиво спросил:

— Черти уж не боятся ладана? Я того и не знал.

— А что ты знал? — взъярившись, люто сверкнул прищуренным оком пришлый козак. — Замыслил, живодер, какую ни на есть пакость и молишь теперь у бога силы на то мерзкое дело? Хочешь луну зубами ухватить? А не то живьем на небо лезешь? Ну? Ну? Сбреши что-нибудь! — И козак, пресердитый, закинув за ухо чуприну — ни дать ни взять незаплетенная девичья коса, — склонился к своему коротконогому и косолапому песику, коего почтительно по всей Украине величали с большой буквы — Песик Ложка, ибо тот как раз чего-то залаял. — Ты что? — спросил козак.

И наклонился к собачке, будто бы слушая, что та ему шепчет.

— Я это уже знаю, Ложка, — выслушав Песика, молвил козак. — Сей лысый пан — из Брехуновки родом! — И обернулся к слугам и джурам обозного: — Коль язык к облыжке привык, то есть человек разминается с правдой, пес мой всегда гавкает… — И обратился к Пампушке: — Как бишь тебя, пане, зовут?

— Я полковой обозный города Мирослава — Демид Пампушка-Стародупский! Вот как!

— Не слыхивал я о таком, — хорошо зная, с кем дело имеет, чтоб поддеть пана, сказал козак. — А как дразнили на Сечи?

— Куча.

— Чего куча? — захохотал козак.

Да и люди прыснули.

— Мякины куча? — наседал козак. — Снегу? Сена? Песку? А то, может…

— Меня куча! — рассердился пан обозный, так что даже налилась кровью его короткая шея и стала еще короче, а у пани Роксоланы сердце екнуло: ей показалось, будто муж ее вот-вот дуба даст, ибо тот, сказав два этих слова, не мог остановиться и повторил еще раз: — Меня куча! — А потом еще: — Меня куча! Меня куча! Меня куча!..

А когда люди добрые, не выдержав потехи, захохотали, запорожец так злорадно усмехнулся, что Роксолана грешным делом подумала: уж не козак ли наслал порчу на ее супруга, чтоб поглумиться над вельможным паном, на что всегда были мастера запорожцы, эти проклятущие характерники и колдуны.

А пан обозный повторил еще раз:

— Меня куча!

И замолк.

— Так я и думал, — усмехнулся запорожец. — Кто ни поглядит, скажет, что Демид! Да еще какой: целая куча! Однако, дабы не вызывало твое прозвище непристойных мыслей, не лучше ли, чтоб тебя отныне дразнили не просто Куча, а, скажем, Куча чего-нибудь такого… заметного… ну… всем известного… понятного и малому дитяти. Ну вот хоть бы…

— Замолчи! — рявкнул пан обозный, хорошо зная, какую силу имеет сказанное при народе слово, острое украинское словцо, что прикипает к человеку на вечные времена. И пан Пампушка-Куча-Стародупский, чтоб не дать пришлому дерзиле прилепить к его имени какое-нибудь словцо, вдруг заорал: — Чего ты ко мне привязался?! Вот прикажу своим слугам и джурам…

— Прикажи.

— И они тебя сейчас гуртом…

— Повели же!

Но пан Куча отчего-то нежданно притих.

— Сожигаешь этакую кучу ладана и, вместо того чтобы душой возноситься к богу, лаешься, лютуешь, грозишь…

— Кто ты еси, чтоб так со мною говорить? — взвизгнул, не выдержав, пан обозный. — Ты кто таков?

Запорожец, пригладив распущенный кудрявый ус, лукаво улыбнулся, однако ничего не ответил.

— Такого пана, как я… ты должен уважать!

— А как же, — и впрямь уважительно промолвил козак. — Виден среди ложек уполовник!

— Хватайте его! — крикнул своим холопам пан обозный и, совсем распетушившись, заорал: — Что ж вы стали?! Вяжите его! Вяжите!

Но ни джуры, ни наймаки, ни челядники — в ответ никто не шелохнулся. Только ладан дымил и дымил.

Да и кто мог шелохнуться, когда в ту самую минуту Явдоха, мама Михайликова, шепнула сыну:

— Это ж Козак Мамай!

И шепот ее услышан был всеми, ибо про него, про Козака Мамая, не одну уже сотню лет шли молва и слава.

— Козак Мамай! Козак Мамай! — будто ветерок прошелестел в цветущих травах, и люди даже расступились, и в гомоне том звучали и радость, и любовь, и удивление, испуг даже, тревога, — но над всей этой гаммой чувств уже брало верх присущее природе украинца детское любопытство.

Да и как не оторопеть пред диковинным, опасным и страх как занятным человеком:

затем что он прожил на свете, люди сказывают, не одну-таки сотенку лет;

затем что стоял Козак за бедных и простых людей, за тех, кому так тяжко да горько жилось;

затем что не терпел Мамай сдобного панского духа;

затем что не боялся он ни шляхты, ни татар, ни турок, ни своих панов, потому как был он характерник, колдун над колдунами запорожскими, отважный чертолуп, коему нипочем, как говорится, кошке хвост узлом завязать или волка поймать за уши и даже шкуру спустить с черта живого, — ведь болтали же, будто жупан у него подбит не чем иным, как чертовыми спинками, серенькими, мягенькими, собственноручно содранными с доброй тысячи мелких чертей, чертих и чертенят, потому что в усладу Козаку было взглядом колючим чертей слепить, то есть всякого врага и супостата;

затем что, молвят люди, пьянели девчата, на него взглянув, хоть он и не смотрел на них;

затем что любил Козак Мамай детей, а мужние жены в тягости за счастье почитали встретить его, теша себя надеждой родить сынка;

затем что воевал Козак Мамай противу горя людского и в тяжкую для простого люда украинского пору всегда являлся как раз там, где была нужда в его любви иль ненависти, в его остром иль мудром слове, его отваге и его доброте, где нужны были его совет или помощь,—

ведь и являлся Козак Мамай всегда оплечь с лихом либо — осторогой о близкой беде.

Вот почему в Пампушкином стане, узнав Козака, все встревоженно загомонили, зашептались, да тут же и замерли, ибо не ведали еще ни о какой новой напасти, что уже, верно, поджидает их где-нибудь совсем рядом.

Захолонуло в пузе и у пана обозного, когда он смекнул наконец, кто это возник перед ним так невзначай среди степи, — знал же пан Куча, что Мамай — лютый против панства чародейник и что ни враждовать с ним, ни связываться с тем лукавым заморочником не приведи господь… Кроме того, как-то дошла до пана Кучи утешная весть, будто бы Козака Мамая незадолго перед тем поймал и предал казни гетман Однокрыл, и оттого нежданное появление Козака еще пуще поразило пана обозного, словно бы Мамай воскрес из мертвых, хоть он умирать не собирался, как и доселе.

Вот почему, наконец-то уразумев, что перед ним предстал Козак Мамай, пан Куча неосмотрительно осведомился:

— Не с того ли света, Козаче?

— С того света, — отвечал Мамай так просто, что Пампушка даже отшатнулся, как от нечистой силы.

Но вздумал пошутить:

— Что там родители наши поделывают?

— А что ж! — зло сверкнув прищуренным глазом, ответил Мамай. — Панам всюду славно: сидят себе в казанах, а мужик, бедняга, рубит дрова да подкладывает, рубит да подкладывает… Таково, вишь, воздаяние вам от бога — за все ваши курения, поклоны, ладан, свечи… — И тихонько засмеялся, и сказал: — Ты так и не ответил: о чем бога молишь, пане Куча? Зачем подольщаешься сим ладаном ко вседержителю? Зачем? Скажи.

Да что ж он мог сказать, пан полковой обозный, тому хитрюге-козачуге?