— Хоть на телеге! Только не шибко высоко…

Первый полет, казалось, не произвел на Гранина большого впечатления: он ничего не успел разглядеть, переживая самый факт воздушного крещения.

— Трещит, как мой мотоцикл, — заключил он, вылезая из кабины «У-2».

В следующее воскресенье Гранин вновь пролетел с Белоусом над Ханко, уже разобрался кое в чем, привык и после полета сказал:

— Хорошая все-таки штука авиация. Идти бы мне в летчики…

— Да и теперь не поздно, — сказал Белоус. — Могу подготовить без отрыва от производства.

— Куда мне! — махнул рукой Гранин. — Всю жизнь мечтал служить в кавалерии, а попал на батареи. Теперь, говорят, глубже в землю закапывайся, жди со всех сторон противника. А ты говоришь — авиация! Нет, на земле как-то спокойнее.

Но, покидая аэродром, Гранин все-таки спросил:

— Как ты думаешь, выйдет у меня, если буду учиться летать?

— Руки, ноги, голова есть — больше ничего не нужно.

— Вот спасибо тебе, Леонид Георгиевич. Научи. Только молчок — никому ни слова. Засмеют, когда узнают, что учусь летать. Лучше уж потом огорошу сразу: самого генерала в воздух подниму. Ладно?

С тех пор Гранин по утрам навещал аэродром. Поездки были тайные, он выбирал для них ранние часы. Но стать летчиком ему не удалось. Не успел.

Многое огорчило Кабанова за ту неделю, что он знакомился с частями базы, но больше всего — выбор позиций для береговых батарей. Он понимал, что выбор — вынужденный, трудно расположить в скалах орудия так, чтобы они отвечали современным требованиям. На том, на южном берегу, в Эстонии и на ее островах, места ровнее, есть где закопаться, и времени там было больше, чтобы строить: мало, но все же больше, раньше туда пришли. Здесь — все в граните, нужны годы, чтобы капитально врезаться в гранит, и он молча выслушал объяснение майора Кобеца, почему не удалось переделать все по-новому: сроки не разрешали. Но вот то, что на Руссарэ так и не доставлены системы большого калибра, хотя котлованы для башен готовы, это горько. Кажется, уже не успеть.

Приходил на эсминце из Таллина командующий флотом с командующим Ленинградским военным округом и представителем ЦК партии, проехали по местам строительства укреплений, все просьбы удовлетворили, новых винтовок обещали немедленно прислать. Но вот о тяжелой батарее — ни звука. Представитель ЦК из Москвы в давние годы служил политруком на батарее, на форту; он, прощаясь, отозвал Кабанова в сторону и сказал доверительно:

— Учтите: обстановка может измениться со дня на день. Не прохлопайте…

Значит, о годе для строительства башен на Руссарэ не может быть и речи. Хорошо, что успели доставить на полуостров тяжелую и дальнобойную железнодорожную артиллерию. Эти системы смогут бить и по финским броненосцам, если те подойдут к Гангуту, и по германским линкорам, если «обстановка изменится», потому Кабанов заставил и строителей, и самих артиллеристов работать круглые сутки, создавая крепкие позиции для маневра и боя бронетранспортеров.

Больше всего радости доставила сердцу командира базы пехота. Там строили без понуканий, создавая сильные батальонные районы укреплений, противотанковые рвы, ловушки, препятствия, настоящий фронтовой оборонительный плацдарм. В пехоте жила еще сила и злость пережитой недавно войны на Карельском перешейке. Здесь видели, что противная сторона считает мир перемирием и готовится к бою. Пехота отвечала тем же, и командир базы всем морякам ставил пехотинцев в пример. Гарнизон укреплял позиции вдоль всего побережья, готовя к бою все сто пятнадцать квадратных километров территории Ханко, окруженной четырьмя сотнями мелких островков. Вся эта земля превращалась в надежную крепость на дальних подступах к Ленинграду. В июне из Хельсинки часто приезжали сотрудники советского посольства к своим семьям, жившим на Ханко, на дачах. Они рассказывали о воинственных настроениях в маннергеймовской столице, об открытых разговорах про войну Германии против СССР и о таком побочном, но знаменательном факте: жители побогаче спешат уехать из Хельсинки в Швецию.

Да, может быть, и провокация. Но что-то не похоже. На Гангуте настолько ощущали опасность войны, что сами себя держали в готовности к бою, не дожидаясь приказа. Командиры батальонов на переднем крае загодя раздали стрелкам боекомплекты. Это было формальным нарушением, но командиры знали выдержку своих людей и верили в них. Продолжали, как и всюду, давать отпуска на Большую землю; расписание жизни — как бы мирное, только комендантский час ранний, как и положено в зарубежной базе. Приходили и уходили рейсовые теплоходы. Но в каждом гангутце жила тревога, накал ожидания грозы.

Приход пассажирского корабля с Большой земли — событие в дальней военной гавани.

— Письма везете? — кричат с прибрежных скал.

— Везем! — отвечают с корабля.

— Всем?

— Кому нет — буфетчица Маша напишет!..

В теплое июньское утро турбоэлектроход линии Ленинград — Таллин — Гангут, как обычно, ошвартовался у главного причала ханковской гавани. День шла разгрузка. Грузы большей частью военные, кран перебрасывал длинные ящики из трюмов в армейские грузовики — в порту догадывались: новые винтовки получает бригада. К вечеру турбоэлектроход должен был уйти. Его заполнили пассажиры.

Была суббота, 21 июня. Как гигантскую музыкальную коробку, корабль наполняли звуки радиол, стон лебедок и кранов, вздохи работающих машин. Палубные прожекторы бросали резкий свет в трюмы. Длиннорукие краны извлекали оттуда ящики с надписью: «Огнеопасно».

Ярко освещенный ресторан первого класса превратился в гарнизонный клуб. У каждого столика своего рода землячество: тульские, ленинградские, волжские, провожающие и отъезжающие.

За одним из столиков в окружении друзей сидел Репнин. Он уезжал в отпуск в Москву с тайной надеждой похлопотать об учебе. Одно время он уже забросил мысль об этом. Ему казалось, что армейская жизнь все больше отдаляет его от исторических наук, увлекших в юности. Но вот политотдел поручил ему прочитать лекцию в Доме партийной пропаганды о героических традициях Гангута, и Репнин, разворошив свои обширные записи, потонул в хаосе фактов и дат. Он понял, чего ему до сих пор не хватало: цели, ведущей идеи, темы. «Для чего я все это коплю? Для архива или для современников?» Он впервые по-настоящему понял часто произносимое слово «традиция». Традиция — это вековой опыт народа, то лучшее, что одно поколение передает другому. С традицией не родятся; на традициях героического прошлого, культуры, революции, гражданской войны, пятилеток он, историк, должен помочь воспитывать нового человека. Вот его цель! Работа над лекцией вернула Репнина к исторической науке. Он думал теперь не об университете, — его однокурсники, вероятно, уже закончили учебу. Репнин мечтал о Военной академии.

Думичев — он был среди провожающих — уговаривал Репнина:

— Доедете до Москвы, купите, товарищ лейтенант, билет на пароход. По каналу Москва — Волга до Иваньковской плотины. А там налево, на город Калинин. Всего-навсего часа три ходу. Увидите: море волнуется. Там, под водой, и есть моя родина. Поклонитесь от меня, товарищ лейтенант, сделайте одолжение. Думичев, мол, Сергей, образца тысяча девятьсот семнадцатого года, холостой, бывший настройщик гармоний артели «Красный аккорд», шлет родному городу привет. Четыре года там не был. Представьте, не знаю, как теперь и дом найду.

— Прямо град Китеж на дне морском.

— Так и есть — Китеж. Вы про Корчеву слыхали?

— Что за Корчева такая?

— Ну как же, товарищ лейтенант, вы не знаете! Это даже в истории существует. Будто Екатерина Вторая гуляла в наших краях по берегу, зацепилась платьем за пенек, разгневалась и приказала весь лес вместе с деревьями выкорчевать. А потом увидела, что деревенька неплохая, в красивых лесах расположена, и решила: быть-де сему селу градом!.. Заштатный в общем городок. Провожали в армию — город еще существовал. А теперь — на дне моря. Дома перевезли. Мои родные сейчас где-то под Калинином. Приморские жители…