Так вот, Николай Николаевич Воронов зашел ко мне в момент, когда сирены уже возвестили сигнал тревоги и все убрались под землю. Воронов, облокотясь на подоконник, смотрел в пустынный двор Смольного, когда упала крупная бомба — то ли 500 килограммов, то ли тонна. Его отбросило воздушной волной ко мне на стол, и он столкнул и разбил лампу — мы потом долго над этим смеялись, потому что кроме воронки посреди пути к воротам слева, если смотреть из окна, никаких ощутимых последствий этой бомбежки не было. Не считая разбитой лампы. А бомбили именно Смольный, бомбили прицельно, — я всегда утверждал, что маскировать Смольный бессмысленно, он же построен на самой излучине реки и его место точно известно.

Да. Но после гибели лампы произошло нечто странное. Дом, весь дом, весь знаменитый Смольный, закачался как монолит — мы оба ясно это ощутили. И если мой гость мог отнести это на счет поразившей его воздушной волны, то я ошибиться в этом не мог. Дом раскачивался как монолит, ничего не трещало, не сыпалось, качка сходила на нет по затухающей и прекратилась.

Как только был дан отбой, я прошел по зданию, осмотрел его, вышел во двор — нигде не было никаких повреждений, трещин, осыпавшейся штукатурки, никаких следов сотрясения. Но дом же качался?! Я вызвал коменданта и приказал ему тщательно осмотреть здание. Он вскоре вернулся.

«Есть ли какие повреждения?» — спросил я коменданта. «Нет». — «Чем объяснить, что дом качался?» — «Не могу сказать. Яма с водой громадная». — «Ну, тогда тащите сюда план здания».

Комендант принес старинный план здания и фундамента в разрезе. Я развернул план и все понял. Фундамент стоял на ро́стверке. А ро́стверк — на тысячах свай, забитых в изгиб излучины реки. Вертикальный разрез выглядел так, словно под ростверком находились тысячи колонн, — вот почему Смольный ходил ходуном, когда сильная взрывная волна закачала его: бомба попала в зыбкое место и взорвалась на глубине. Укрепленная трясина.

Жданов и Ворошилов отнеслись к предположению скептически. Они были в убежище под семью метрами бетона и там ничего не заметили. Жданов приказал засыпать воронку и, кажется, даже распорядился устроить там клумбу. А мне потом было не до исследований — я занялся эвакуацией Кировского завода через Ладогу.

Теперь, — закончил Исаков этот устный рассказ-экспромт, — хотелось бы снова посмотреть на чертеж свайной подушки под Смольным. Для современных строителей, особенно на случай войны, эта история может быть поучительной, да и для историков она представляет интерес, не говоря уж о читателях…

В конце октября, когда фашисты выдохлись и перешли к осаде, Исакова отозвали в Ставку. Он летел из осажденного Ленинграда в осажденную Москву с полковником Преображенским, бомбившим Берлин: есть сила, если бомбим Берлин!.. Три чайки с убирающимися шасси прикрывали до Новой Ладоги от мессеров.

В Москве — фронтовая жизнь. Улицы в сугробах и баррикадах. Ольга Васильевна в Куйбышеве — учреждения эвакуированы. Остались штабы — ночью метрополитен отдан штабам. Ольга Васильевна надумала пойти работать на оборонный завод. Иван Степанович тотчас пишет резко и прямо: «Олька! Слушай — это наспех, но с раздумием. Брось затею с заводом, неверно…» Он считает, что каждому надо работать по специальности. «Мне понятно, что может увлечь, захватить и поглотить с головой работа, которую можно измерить нормами. Но работница от станка «со своим вiйском» и пайком научного работника Академии, жены замнаркома — звучит настолько фальшиво, что неясно, что вас побудило»…

Через месяц самолет перебрасывает его в Тбилиси, в помощь Закавказскому военному округу и Черноморскому флоту в разработке десанта в Керчь. Ему и карты в руки — знает театр наизусть с тех пор, когда воевал в Реввоенсовете за укрепление обороны баз и берега. Жизнь, увы, показала его правоту.

Но опять срочный вызов в Ставку: после Пирл-Харбора обострилась угроза на Тихом океане. Япония выжидала финала под Москвой — Москва выстояла, немцев погнали, но угроза Дальнему Востоку осталась. Ставке известно, что разгром американцев в Пирл-Харборе подтвердил давние оперативно-стратегические прогнозы Исакова. В третий раз он едет на Тихий океан. Верховный главнокомандующий сказал ему перед командировкой: «Вы уже немного повоевали, так поезжайте и посмотрите, чтобы нам не устроили Пирл-Харбора»… На Тихом помотался по морям и бухтам, поработал, как на действующем флоте. И снова — срочно в Ставку.

«Опять поезд. Опять Забайкалье, — пишет он с пути в Куйбышев. — Совершенно неожиданно. Но в то же время привычно. Как из Ч. М., как из Балтики. Жадного к жизни армянина опять судьба гонит в гущу событий. С некоторым сожалением недоделанной работы (а сделал много и неплохо), сейчас без всякого сожаления еду навстречу — в который раз. И доволен. В этой великой битве оставаться в стороне мучительно. Ленинградом до 24 октября откупиться нельзя. Сидение в Москве не удовлетворяет ум и мутит совесть. Не знаю, увижу ли тебя перед отъездом. Очевидно, в Москве буду 1/2 дня или день? Успею ли с тобой поговорить хоть по тлф?.. Одно знаю и радуюсь — только он мог меня назначить. Остается оправдать»…

На сложнейшем Юго-Западном направлении, где и Керчь, и Тамань, и Краснодар, и Армавир — в него заскочил, когда все уже ушли, — Новороссийск, где ползал с командиром базы Г. Н. Холостяковым по Адамовича балке под минометным огнем, Исаков, заместитель командующего Северо-Кавказским направлением С. М. Буденного и член Военного Совета, познал громадный размах оборонительных сражений против фашистской лавины, рвущейся к господству над тремя морями — Каспием, Черным и Азовским.

«Я — вроде летучего голландца. Мечусь из угла в угол — от прозы Лермонтова через Мурку, Чугаева, до изумительно прозрачной воды, где ты плавала с бывшим героем через плавни до Витькиной родины, — спутница его долголетних военных скитаний отлично поймет эту зашифрованную приметами географию. — Здоров, как никогда. Какой аллах бережет меня и от язвы, и от мора, и от ФАБ, и от ЗАБ, — в войну каждый, особенно дружинница ПВО, понимал, что речь тут о бомбах фугасных и зажигательных. — Делаю что могу. Тяжело, но морально я чувствую себя хорошо, т. к. никто не мешает, а Семен Михайлович помогает (как и я ему), и работаем исключительно дружно».

Когда пал героический Севастополь, пишет горькие строки о гибели ходившего туда на «Ташкенте» писателя Евгения Петрова, с которым познакомился зимой в Москве у Эренбурга. «Ко всем прочим горестям прибавилась еще одна. Евг. Петров напросился со мной — в последний краткий мой прилет в Москву. Я вообще с ним подружился. Взял с опаской, зная, что́ он стоит для всех. Был моим гостем. Ходил в море, попал в тяжелую переделку, погибал, спасся. Затем попал со мной в автоэксидент. Отделался царапиной. Написал замечательную вещь, попил «ОС», проговорил с Семеном Михайловичем до утра и, вылетев с материалами, еще не просушенными после купания в соленой воде, — погиб в разбившемся дугласе. Здесь много смертей, ко всему привыкаешь, но его смерть почему-то меня сильно расстроила. Он был полон энергии, планов и готовности вернуться к нам через пять дней. Мир потерял писателя, страна патриота, а я — начинавшуюся настоящую мужскую дружбу с замечательным человеком. Мечтал показать тебе и знал, что ты его полюбишь. …боюсь, что до тебя в искаженном виде дойдет история с автокрушением. Так никому не верь. Пассажиры отделались испугом, а у меня немного поцарапало рожу. Сейчас все зажило… Пишу потому, что любители сенсаций уже преувеличили…»

Но о немецких танках, прорвавшихся к Тереку и обстрелявших машину Исакова на пути из станицы Новокубанской, — ни звука: зачем тревожить, если такое может повториться в любой час.

Северо-Кавказское направление перестало существовать. Создан Закавказский фронт. В личное дело замнаркома Исакова идут подряд три адресованные ему документа: о его назначении заместителем командующего Закавказским фронтом и членом Военного совета, при этом его обязанность — координировать действия Черноморского флота и Каспийской флотилии с войсками фронта; о переводе морской группы в Тбилиси и об оперативном подчинении Черноморского флота командованию Закавказского фронта.