— Куда ты, Адольф, — спросил тот, — не терпится получить пулю?

«Я, — вспоминал позже Гитлер, — отошел на 20 метров, прихватив свой обед в котелке, снова сел и спокойно продолжил трапезу. Едва начав есть, я услышал взрыв в той части воронки, которую только что покинул. Шальная граната угодила именно в то место, где я только что обедал вместе со своими товарищами. Все они погибли».

В другой раз он неожиданно для всех вышел из палатки, где раздавали свежую почту. Через минуту артиллерийский снаряд разнес в клочья всех, кто находился в ней. Гитлер еще не раз избежит смерти благодаря удивительной способности чувствовать опасность, и поверившие в его провидение солдаты будут стараться держаться рядом, веря в то, что если рядом Гитлер, то гибель им не грозит. Эти чудеса продолжатся и позже, и фюрер благополучно избежит гибели после нескольких десятков покушений на него. После всех этих событий он еще более уверовал в свою избранность. Да и как не уверовать, если сама судьба его так бережно хранит!

— У каждого из нас, — говорил он, — одно желание: чтобы как можно быстрее рассчитаться с этими бандитами, чего бы это ни стоило, и чтобы те из нас, кому повезет снова вернуться на родину, увидели ее очищенной от всяческой иноземщины, чтобы благодаря тем жертвам и страданиям, которые сотни тысяч из нас испытывают каждый день, и тем рекам крови, которые проливаются в борьбе с международным заговором врагов, мы не только разбили внешних недругов Германии, но чтобы рухнул и внутренний интернационализм.

«В детстве и в юности, — писал он, — я часто мечтал о возможности доказать, что мое национальное чувство не просто слова… Подобно миллионам соотечественников я испытывал радость и гордость от того, что мне надо пройти через это суровейшее испытание… Для меня, как и для каждого немца, именно с этого момента начался самый великий, самый незабываемой период в моей жизни…»

Но была и обратная сторона медали. Именно на войне, где лилась кровь и не было места жалости, Гитлер сделал для себя вывод, что борьба, жестокость и насилие являются высшим законом человеческой жизни. Каждый день он видел смерть и разрушения в самых неприглядных формах, и все увиденное им не только не отвратило его от этой веры, но, наоборот, укрепило его в ней. Именно поэтому за все военные годы он так ни разу и не высказал сожаления о загубленных десятках тысяч жизней и разрушенных городах и деревнях. Более того, он всю жизнь будет гордиться тем, что война не только закалила его тело, но и укрепила дух. Так и было на самом деле. Он ни разу не дрогнул за все время страшных испытаний и в конце концов превратился из юнца в закаленного и умудренного опытом ветерана, для которого такие понятия, как милосердие и сострадание, были пустым звуком. «Война, — считал он, — для мужчины означает то же, что рождение ребенка для женщины».

Судя по всему, Гитлер и сам уже не понимал, что не способен отличить жизнь от смерти, и его богом стала та самая некрофилия, о которой столько напишут после того, как он сделается фюрером. Кто знает, может быть, психоаналитики и правы: его воспоминания о войне как о самом счастливом времени жизни и восторг при виде разрушений превратились у него во всепоглощающую страсть…

Здесь же, в госпитале, настроение было уже прямо противоположным. Наибольшим успехом тут пользовались самые бессовестные болтуны, которые с помощью жалкого «красноречия» высмеивали мужество храброго солдата и восхваляли гнусную бесхарактерность трусов. Тон задавали несколько совершенно жалких субъектов. Один их них открыто хвастался тем, что он сам нарочно поранил себе руку у проволочных заграждений, чтобы попасть в лазарет. Несмотря на то что ранение было пустяковым, субъект этот находился в больнице уже давно, хотя все знали, что он попал сюда мошенническим путем. И что же? Этот негодяй нагло выставлял себя образцом высшего мужества и считал свой «подвиг» куда более ценным для родины, нежели геройская смерть честного солдата на фронте. Меня прямо тошнило от этих речей, но сделать ничего нельзя было: субъект этот спокойно оставался в лазарете. Больничное начальство, конечно, прекрасно знало, кто этот субъект, и тем не менее ничего не предпринимало».

Конечно, это была скорее реакция обиженного фронтовика, и ничего особенного или удивительного в тылу не происходило. Так было всегда и везде. Война продолжалась четыре года, объединивший поначалу немцев патриотизм в ходе ее заметно поубавился, и на поверхность всплыла пена. Сыграло свою роль и то, что для многих тысяч немцев соприкосновение с ужасами войны означало крушение прежних идеалов, в то время как сам Гитлер продолжал оставаться сверхпатриотом.

Не выдержав тягостной тыловой обстановки и толком не долечившись, он, к изумлению всего госпиталя, попросил отправить его на фронт. «Отныне, — заявил он высокому начальству, — моим домом является родной полк». Впрочем, была и еще одна причина его желания как можно скорее оказаться на фронте: Гитлер свято верил в победу Германии и очень боялся, что эта самая победа будет одержана без него. Его просьбу удовлетворили, и в марте 1917 года повеселевший Гитлер вернулся во Фландрию. И попал, что называется, с корабля на бал. Только кровавый. Вместе со своим полком он принял участие в ужасающем сражении за Аррас и в третьей битве под Ипре. Полк понес огромные потери, и в августе всех, кому посчастливилось выйти живым из этой мясорубки, отправили на отдых в Эльзас.

Тем временем обстановка в самой Германии накалялась с каждым днем. Революция в России и ее выход из войны усилили антивоенные и революционные настроения, и в январе 1918 года всеобщая политическая стачка охватила все индустриальные центры страны. Ее участники требовали заключения мира с Россией, амнистии политическим заключенным, немедленной отмены военной диктатуры и улучшения снабжения продовольствием. И внимательно следивший за всем происходившем в Германии из своего госпиталя Гитлер лишний раз убедился в наличии внутренних врагов и назвал забастовки рабочих ударом в спину Германии.

Подобная награда в германской армии того времени была крайне редкой для ефрейтора, и Гитлер с гордостью носил выстраданный им Железный крест до конца своих дней.

Наступление развивалось успешно, временные успехи кружили солдатам голову, и никто не сомневался в окончательной победе. Но… силы германской армии были на исходе. 8 августа 1918 года британцы прорвали немецкий фронт под Амьеном, и Людендорф назвал эту дату «черным днем германской армии». Как и многие солдаты, Гитлер посчитал прорыв под Амьеном мелкой неудачей, после которой германская армия снова примется крушить врага. Но это были иллюзии, и уже в сентябре союзники начали наступление по всему фронту. Никакой паники в немецких войсках не было, они отступали в полном порядке, взрывая за собой мосты и дороги.

В середине октября 1918 года полк Гитлера попал под обстрел газовыми снарядами. «Мои глаза, — вспоминал он, — были как горячие угли, меня обступила темнота». Временно утратившего зрение героя отправили в госпиталь в Пазевальке. Но даже сейчас, когда все было уже кончено, Гитлер продолжал надеяться на победу и горел желанием вернуться на фронт.

Но повоевать ему больше не пришлось. Провал наступления во Франции вызвал сильнейшее брожение в Германии. Экономика страны разваливалась, немцы окончательно утратили веру в кайзера и генералов, рабочие бастовали, армия и флот разлагались. В стране назревал революционный взрыв, и уже 29 сентября 1918 года Э. Людендорф заявил на совещании в ставке Верховного главнокомандования, что армия начинает выходить из повиновения и единственное спасение — быстрое заключение перемирия.

М. Баденский, верный своим принципам, приступил к демократизации немецкой политической системы. Но… было поздно. 3 ноября вспыхнуло восстание матросов в Киле, и всего за неделю революция охватила всю страну. Попытка кайзера и Верховного главнокомандования подавить революционные выступления вызванными с фронта частями потерпела провал и выявила полную ненадежность армии.