По соседству с Гитлером жили знаменитые художники Франц Марк, Пауль Клее и Василий Кандинский. Однако сам Гитлер сторонился всех и дружбы ни с кем не заводил. Какая у него могла быть дружба с этими богатыми и известными людьми? Он общался в основном с окружением симпатичного ему портного, который тоже любил поболтать о политике за кружкой пива.

И надо отдать Адольфу должное: в этих компаниях он вел себя, что называется, comme il faut — не спорил, не бился в припадках, а вел себя на удивление просто. Он ухаживал за хозяйкой дома со старомодной и несколько тяжеловатой вежливостью, часто приносил ее детям подарки и гостинцы, которые вызывали у них бурный восторг, почтительно слушал главу семейства даже тогда, когда тот нес откровенную чепуху.

Иногда он срывался, но опять же не дома, а в кафе с незнакомыми ему людьми. И тогда он давал себе волю, произнося бесконечные монологи о распаде Дунайской империи, о страшной еврейской опасности и будущем Германии. Но и здесь он пока еще оставался одним из многих. На фоне той интересной и беспокойной публики, собиравшейся в Швабинге, трудно было выделиться. Вдоволь наговорившись, Гитлер возвращался домой и с утра принимался за свои писанные акварелью почтовые открытки.

В отличие от венцев никто в Мюнхене не мог похвастаться тем, что видел Гитлера неряшливо или плохо одетым. Наоборот! Он обращал на свою одежду самое пристальное внимание и охотно носил сюртук, который ему заботливо гладил хозяин квартиры. И все же на его чистом небосклоне появилась небольшая грозовая тучка: в Австрии начали разыскивать военнообязанного Гитлера, и 29 декабря 1913 года мюнхенские власти получили запрос австрийской полиции с просьбой «в порядке дружеской услуги» сообщить, зарегистрирован ли в мюнхенской полиции австрийский гражданин Адольф Гитлер.

В доказательство прилагаю мое налоговое удостоверение и прошу о любезности сразу же вернуть мне его. Мой доход обозначен здесь в 1200 марок и скорее завышен, чем занижен. Это не следует понимать так, что в месяц у меня получается точно 100 марок. Месячный доход мой весьма неустойчив. Но в данный момент наверняка весьма низок, ибо торговля произведениями искусства сейчас в Мюнхене находится в состоянии, подобном зимней спячке.

Тронутый горькой судьбой несчастного сироты, консул вошел в его положение и отправил в Линц письмо следующего содержания: «По сложившемуся здесь ведомственному впечатлению сведения, приведенные в (Гитлера) оправдательном письме, полностью соответствуют истине. К тому же он страдает заболеванием, делающим его непригодным к военной службе.

Учитывая причины, которые приводит Гитлер, от его экстрадиции пока следует воздержаться; однако вышеназванному лицу указано на безусловную необходимость при получении следующей повестки самому явиться в Линц 5 февраля с.г. Итак, Гитлер должен будет отправиться в Линц, если магистрат ввиду вышеописанных обстоятельств и с учетом бедности оного не распорядится о его явке по повестке в Зальцбург».

Гитлер пребывал на седьмом небе от счастья и даже предположить не мог, что пройдет еще совсем немного времени и он сам будет проситься отправить его на эту самую военную службу…

«Те часы, — вспоминал он позже, — показались мне избавлением от страданий, омрачивших мои молодые годы… Не стыжусь сказать, что я, охваченный бурным восторгом, пал на колени и от всего сердца возблагодарил небо за то, что оно даровало мне счастье жить в это самое время».

Это был тот редкий случай, когда Гитлер говорил правду. Да, он жил в последнее время сытой жизнью, но она не радовала его. Все эти парки, музеи и театры, которые он целыми днями копировал с фотографий, надоели ему. Но дело не в этом. Он мечтал о великой Германии, об освобождении немцев от евреев, марксистов и прочих недочеловеков, но в то же время он совершенно не чувствовал себя частичкой той самой нации, которую готовился спасать от бога Яхве и Маркса. И вот теперь, когда Германию охватил невиданный патриотический подъем, он с несказанным восторгом почувствовал, что война освободила его от повседневного однообразия и бесцельного существования.

«Влажная холодная ночь во Фландрии, — вспоминал Гитлер свой первый бой. — Мы идем молча. Как только начинает рассветать, мы слышим первое железное «приветствие». Над нашими головами с треском разрывается снаряд; осколки падают совсем близко и взрывают мокрую землю. Не успело еще рассеяться облако от снаряда, как из двухсот глоток раздается первое громкое «ура», служащее ответом первому вестнику смерти.

Затем вокруг нас начинается непрерывный треск и грохот, шум и вой, а мы все лихорадочно рвемся вперед навстречу врагу, и через короткое время мы сходимся на картофельном поле грудь в груд с противником. Сзади нас издалека раздается песня, затем ее слышно все ближе и ближе. Мелодия перескакивает от одной роты к другой. И в минуту, когда кажется, что смерть совсем близка, родная песня доходит и до нас, мы тотчас включаемся, и громко, победно несется: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» Через четыре дня мы вернулись в исходное положение. Теперь даже наша походка стала иной, шестнадцатилетние мальчики превратились во взрослых людей».

Перед нами вкопаны четыре орудия. Мы занимаем за ними позиции в больших окопах и ждем. Над нами уже свистит первая шрапнель и срезает деревья на опушке как соломины. Мы с любопытством глядим на все это. У нас еще нет настоящего чувства опасности. Никто не боится, все ждут сигнала «В атаку!» А дела становятся все хуже. Говорят, что уже есть раненые.

Наконец команда «Вперед!» Мы рассыпаемся цепью и мчимся по полю в направлении небольшого хутора. Слева и справа разрывается шрапнель, свистят английские пули, но мы не обращаем на них внимания. Залегаем на десять минут, а потом опять вперед. Бегу впереди всех и отрываюсь от взвода.

Сообщают, что убили рядового Штевера. «Вот так дела», — успеваю подумать я, и тут начинается. Поскольку мы находимся посреди открытого поля, нужно как можно быстрее бежать вперед. Теперь уже падают и первые среди нас.

Я прыгаю и бегу из всех сил по лугу, через свекольные грядки, перепрыгиваю через окопы, перелезаю через проволоку и кустарниковые заросли и вдруг слышу впереди крики: «Сюда, все сюда!»

Над нашей траншеей беспрерывный железный град. Наконец в 10 часов начинает работу наша артиллерия. Пушки бьют одна за другой. То и дело перед нами снаряд попадает в английские окопы.

Мы движемся через лес слева от дороги, по дороге не пройти. Четыре раза мы поднимаемся в атаку — и четыре раза вынуждены отойти. Изо всей моей команды кроме меня остается всего один человек. Наконец и он падает.

Три дня идут бои, пока наконец на третий день мы не опрокидываем англичан. На четвертый день — маршируем назад. Только тут мы оценили, насколько тяжелы наши потери. За четыре дня наш полк сократился с трех с половиной тысяч человек до 600. Во всем полку осталось всего три офицера, четыре роты пришлось переформировать. Но мы были горды тем, что опрокинули англичан».

Англичан они опрокинули, но победа далась дорогой ценой: полк сократился на две трети, и в одном из боев погиб его командир. Зато почти все уцелевшие были представлены к награде за храбрость. Среди них и Адольф Гитлер, который получил Железный крест второй степени. А затем случилось то, что еще долго будут объяснять невероятной интуицией Гитлера, с помощью которой он выходил из самых безнадежных ситуаций. Когда представленных к награде солдат попросили войти в штабную палатку, Гитлер вдруг почувствовал себя очень неуютно. Вместо того чтобы следовать приказу, он повернулся и на глазах изумленных товарищей быстро пошел прочь. А вот объяснить им, что с ним случилось, он так и не смог: как только награжденные оказались в палатке, в нее ударил артиллерийский снаряд.

Через неделю история повторилась, и когда Гитлер со своим взводом устроился на обед в огромной воронке, один из солдат усмехнулся: