— Синьор, как бы вам не почесали живот чем-нибудь другим! — в сердцах произнесла пожилая женщина.

Хорошо, что лавочник, к которому в это время зашли покупатели, не расслышал слов Барбары.

А Бенито снова принялся за свое.

— Эй ты, сестра каторжницы!

Этот крик Кармела слышит даже во сне. Нет, никто не знает, как она плачет, проснувшись ночью, когда в окно заглядывает луна.

Кармеле десять лет. У нее большие карие глаза и такие лучистые, что многие на улице останавливаются и с улыбкой глядят на нее.

Родные девочки далеко — в Сардинии. Они батраки на овцеводческой ферме. У них никогда ничего не бывает вдоволь: ни хлеба, ни одежды, и живут они в бараке, разделенном на клетки, как ящик из-под лимонада. Когда Кармеле исполнилось восемь лет, они решили отправить ее в Геную.

— Кармела Моранди, — дрожащим голосом произнес отец, — теперь твоя старшая сестра Сильвия, что работает в Генуе на обувной фабрике, заменит нас, а мы устали… Через год-другой, может быть, помещик выгонит нас на дорогу, и не дело маленькой девочке шагать по камням босой. Живи честно! Есть жизнь, тлеющая, как сырой корень в костре… Так живем мы с матерью, старые, слабые. И есть жизнь, что жарко светит, как солнце, и долго живет этот свет среди людей. Вот так живи, наша Кармела!

— Ах, Николо, ты говоришь правду, но Кармеле не понять сейчас твоих слов! — сказала мать.

Отец согласился и снова обратился к дочери:

— Ну, тогда просто запомни, что я сказал, Кармела!

Мать пересчитала деньги, полученные за серебряные отцовские часы и свои красные кораллы, — так дорого стоил билет в Геную, — и, плача, прижала Кармелу к груди.

— Да будет тебе счастье в Генуе! — сказала она.

Но там не было счастья. Не прожила Кармела и четырех месяцев с сестрой, как та покинула Геную. Она отправилась к своему жениху Пьетро, который тяжело заболел на чужбине. Кармела осталась одна, у тетушки Барбары. Это их соседка по двору, добрая женщина. Сегодня утром, выходя на работу, она весело разбудила Кармелу.

— В Геную возвратился матрос Артуро Джолатти, — сказала она. — Сходи к нему. Ты найдешь его в старой башне, в гавани…

Конечно, легко сказать: иди… А башня страшная. В ней полно летучих мышей. С верхней площадки легко свалиться вниз, в море… Интересно, сколько раз можно перевернуться в воздухе? Пожалуй, лучше сидеть дома, на диване…

Но смуглые быстрые ноги Кармелы сами собой всовываются в сандалеты.

Оглядываясь по сторонам, она проходит двор, выходит на улицу и бегом проносится мимо лавки синьора Банетти. Вот и гавань. Здесь Кармела останавливается.

Над мачтами кораблей кружат чайки. Пахнет смолой, оливками и соленой рыбой. В гавани много людей. То тут, то там слышится незнакомая речь, орут грузчики, грохочут якорные цепи. На палубах сушится матросское белье. И всюду солнце! Жаркое, золотое. Ну, вперед, Кармела, шагай смелее! Вот и старая башня.

Скрипит железная дверь.

— Здесь ли живет синьор Артуро Джолатти? — как можно вежливей спрашивает Кармела.

Никого. Стены башни пахнут пылью и паутиной.

— Синьор Артуро Джолатти?

Наверху вспыхивает луч карманного фонаря, осветивший ржавую винтовую лестницу, и раздается голос:

— Кто спрашивает Джолатти?

— Я, Кармела.

— Кармела Моранди?

— Угу… Я…

— Поднимайся.

Но Кармела стоит внизу, в нерешительности. Конечно, она свалится вниз и разобьется. Ну что же, это, пожалуй, и лучше. Никто не будет больше кричать, что она сестра каторжницы…

Потом Кармела благополучно взбирается наверх. Пол башенной площадки выстлан пластами пробки. В углу стоят ведро с водой, чугунная сковорода и керосиновая печка.

Джолатти приветливо улыбается. Улыбка очень идет к его смуглому худощавому лицу. С виду он ничем не отличается от других моряков — такой же крепкий, обветренный.

— Ну вот и ты, Кармела! — говорит он так, словно давно знает ее. — Я слышал, тебя во дворе дразнят. Верно?

— Верно. Мне нет житья…

Улыбка сходит с лица матроса. Он внимательно глядит на девочку в стоптанных сандалетах и как-то странно шевелит губами.

Он понимает, что Кармела не в меру впечатлительна. Насмешки во дворе сделали ее пугливой и нелюдимой.

— Разве никто не может вступиться за маленькую Кармелу? — спрашивает Джолатти. — Разве у тебя нет друзей?

— Есть, есть… И чистильщик котлов Луиджи… И веселый Энрико, юнга… Только я не просила… Кому приятно защищать сестру каторжницы?

— Кармела, твоя сестра славная девушка!

— Отчего же она в тюрьме?

Вопрос не нравится Джолатти: он строго глядит на Кармелу.

— Вот видишь, эти руки тридцать лет держали штурвальное колесо, — говорит он Кармеле, — все ветры морей и океанов мои друзья! Ну, можно мне не верить? Да, твоя Сильвия — честная!

— Я верю вам, Артуро Джолатти… — не сразу соглашается Кармела. — Верю… Но, скажите, разве Сильвия Моранди не сидит в тюрьме?

Джолатти становится рядом с Кармелой и, задумавшись, достает из внутреннего кармана письмо в зеленом конверте.

— Это письмо я тебе сейчас прочту, только стой смирно, не перебивай и не размахивай руками.

— Я буду молчать. Письмо от Сильвии? Да? Угадала? Молчу, молчу…

Но Кармела никак не может сразу успокоиться. Сейчас все станет известно о сестре. Да, видно, она и впрямь честная… Как же она, Кармела, могла думать иначе? Отчего она не верила тетушке Барбаре?

Артуро Джолатти вытаскивает письмо из конверта.

— «Кармеле Моранди в Генуе. Пишет Сильвия Моранди.

Прости Сильвию за то, что не писала тебе долгое время. Моя жизнь скверно сложилась в Африке. Ты знаешь, там, в Кейптауне, умер Пьетро. Он служил на китобойном судне „Балена“ и простудился в южном океане. Отчего же я не вернулась домой? Я не могла, потому что все свои сбережения истратила на мраморный памятник Пьетро…»

Бедный, он всегда был веселый, шутил и пел песни, — глядя на далекие паруса, говорит Кармела.

— Да, верно, Пьетро еще и здесь кашлял, а ледяные штормы совсем убили его. Он не мог устроиться в Генуе… Ну ладно, слушай… «Кармела, я ночевала в гавани и ничего не ела. Начались дожди, и, может быть, твоя Сильвия лежала бы рядом с Пьетро на кладбище… Да вот один грузчик-негр, который возвращался с ночной смены домой, обратил на меня внимание. Он привел меня в негритянский квартал, больную. Его дочь, Диана, две недели ухаживала за мной. Я крепко с ней подружилась и очень жалела, когда она уехала в Дурбан, к своей матери.

Я служила в пекарне, на железной дороге, в прачечной, а потом стала певицей. Об этом Барбара рассказывала тебе, Кармела. Я даже сделалась знаменитостью. Кейптаунские газеты писали: „Певица Сильвия Моранди — звезда первой величины“… Но денег у „звезды“ было немного. Мой импрессарио Ральф Мориссон все забирал себе, а мне нужно было красиво одеваться и жить в гостинице. Все же я кое-что собрала и послала отцу и Барбаре. Она писала, что купила тебе новое платье, сандалеты и серебряные сережки…»

— Ах, Артуро Джолатти, об этом не читайте, пожалуйста, не читайте! — вся залившись краской, просит Кармела. — Мне стыдно, что я так думала о ней…

Старый матрос удивлен:

— Что с тобой, Кармела?

— Я… потом… все бросила в море… И сережки… Во дворе говорили, что такие шикарные вещи можно носить лишь за воровские деньги…

— Ну и глупая! — сердито произносит Джолатти и, не глядя на девочку, из глаз которой вот-вот брызнут слезы, продолжает: — «Ты, Кармела, слушай: как-то раз я готовилась к выступлению. В тот день я получила письмо от негритянской девушки Дианы, моей подруги. Она писала, что неграм в Дурбане нет житья. Ну, а что касается меня, то я считаю, что негры такие же люди, как и белые… Вот я и решила спеть в этот вечер песню, которую поют моряки, о том, как англичанин Сид и негр Джим плечом к плечу борются с бурей. Я вышла на сцену, спела два первых куплета и не закончила… Из партера в меня полетели горящая сигара, апельсины и трость из черного дерева. Я все подобрала и швырнула назад, в первые ряды. И тут раздалось: „Браво, Моранди!“ Это кричали моряки, докеры, простые люди. „Долой, вон, долой!“ — кричали другие, но их крики потонули в криках: „Браво, Моранди!“, как мышиный писк в океанском ветре. Когда стало немного тише, я крикнула сидящим в партере: