Ребята, а что это мы тут едим? — да ведь все равно не поймут, только подозрительно скосят глаза. Лучше уж и не подходить.

И я не подошел.

Да, неподалеку, естественно, скромно белели привезенные и прочно инсталлированные непременные три будочки-туалеты. И еще в стороне, прямо на берегу реки, ввиду погруженных по пояс в воду меланхолических военнослужащих, человек семь-восемь энергичных и решительных, видимо из начальства, группой что-то серьезно обсуждают, делая отметки в раскрытых командирских планшетах. Все так просто, тихо, значительно, исполнено какого-то скрытого, но всеми ощущаемого, таинственного смысла.

Надо сказать, что до известного азиатского финансового кризиса, как мне сказывали, в Японии не было проблемы с безработицей. Прямо как в незабвенном Советском Союзе, с тогдашними распределениями на работу. То есть при неусыпном государственном и семейном патронализме потеряться или пропасть в «бескрайних российских, вернее, японских просторах» здесь не представлялось никакой возможности. Сейчас, однако, проблемы появились и, по-видимому, не исчезнут уже никогда, только возрастая год от года, изменяя и преобразуя все привычное японское общество. Это уже и сейчас вносит серьезный разлад в устоявшиеся традиционные отношения. Особенно в отношения между поколениями. Впрочем, подобное можно встретить, и я встречал во многих странах мира. Однажды в быстром и бесшумном поезде, несшим меня по ухоженным пространствам новейшей Германии из Берлина в Кельн, мой немолодой спутник сокрушенно поведал мне, что все, Германия кончилась. На мое недоуменно молчаливое вопрошение, он внятно объяснил:

Вызываю вчера к себе своего работника… — он оказался владельцем небольшого предприятия где-то в районе Ганновера.

…? —

Говорю ему, сделай то-то и то-то. —

…? —

А зачем? — спрашивает он.

И собеседник замолчал, медленно моргая тяжелыми налившимися веками, полагая, и вполне разумно, что никаких дополнительных объяснений не требуется. И не требовалось. Я уж как-нибудь понимаю язык притч и метафор.

Конечно, в Японии все предстает несколько в ином обличии со специфическими чертами восточного колорита. Предполагаемая нами некая тотальная продвинутость и даже вестернизация японского общества несколько мифологизирована. Даже очень мифологизирована. То есть абсолютно мифологична. По-английски, к моему большому удивлению, говорят весьма и весьма немногие, даже так называемые интеллектуалы, втянутые в переживание и обживание в месте своего проживания общемировых и европейских ценностей. Уж они-то, казалось, должны говорить. Нет. Не говорят. Говорят очень немногие. Да и в древности свои тоже не то чтобы погружены с головой. Нет. К примеру, в собрании местных токийских поэтов на вопрос об осведомленности российской публики по поводу японской поэзии я, естественно, помянул столь уже привычные нашему уху хайку, танку и Басё — нехитрый, но и немалый традиционный набор наших ориентальных познаний, включающий нечто подобное же из областей Китая, Персии и Индии. После выступления ко мне подошла известная серьезная местная поэтесса и вполне серьезно высказала не то чтобы упрек, но некоторое удивление по тому поводу, что я, сам по себе, по-видимому, вполне современный человек и поэт, почитаю подобное за поэзию, так как занятие танкой, весьма и весьма распространенное в нынешней Японии (даже в школах детей заставляют сочинять их), относится уже к некоторому роду традиционного культурного занятия-игры, художественного промысла, типа увлечения наших любителей природы, вырезающих из корней и веток всяческие самодельные чудеса. Да и известны по всему свету конкурсы на сочинение неких как бы танок для домохозяек, пенсионеров и любителей всякого рода осмысленного провождения свободного времени. А собственно поэзия, укорительно продолжала поэтесса, настоящая поэзия — это другое. Это западного образца тексты и поэтическое поведение. Я не возражал. А что я мог возразить? Я даже молча согласился, не в силах ей это объяснить на понятном ей наречии. Я и сам приверженец подобного же в пределах русской словесности. Я только пожал плечами и пробормотал что-то о достаточной неинформированности российской культурной общественности по поводу современной японской литературы и искусства вообще. Что было сущей правдой и в какой-то степени оправдало меня в глазах поэтессы, именуемой в поэтическом бомонде обеих Америк, Европ и самой Японии «японским Алленом Гинзбергом в юбке».

Однажды меня пригласили на подобный сеанс версификационной эксгумации в клуб любителей танки. Почтенные и не очень почтенного возраста люди, сняв ботинки, сидели вдоль деревянных стеночек за низенькими столиками, украшенными чайными чашечками, в столь неудобной мне позе. Кстати, известен даже некий китаец, изобретатель ее, этой коварной позы. В вышеупомянутом храме вышеупомянутого мастера дзэн-буддизма, вдобавок ко всему прочему, столь непривычному и обаятельному, наличествовал и маленький алтарик, посвященный этому первооткрывателю, с каким-то древнекитайским изображением не вполне внятного длинно-узко-бородатого китайца. Курились курения. В матовое окошечко лился матовый свет. Прошла особой местной породы бесхвостая кошка. Я внимательно приглядывался к изображению человека, изобретшего столь неприятное для меня мучение посредством своей, всемирно распространившейся и знаменитой даже у нас в России позы сидения…

Любители танки по очереди обменивались бумажками с иероглифами и произносили японские слова, подтверждая это виртуальным написанием знаков в воздухе или на ладошке левой руки, напоминая безумных математиков, подтверждающих свои умозаключения начертанием в воздухе фантомов формул, знаков и других математических монстров. Известный стихотворный жанр танки, как всем памятно (нашим ребятам, во всяком случае, — уж точно), состоит из пяти строчек содержащих в себе последовательно 5-7-5-7-7 (или 8 в конце для наиболее изощренных вариантов) слогов в строчке. Правда, на неяпонский взгляд и строчки, и слога, и счет — все это вполне нераспознаваемо, так как записывается иероглифами, каждый из которых в произношении имеет вполне различное количество слогов. Так что написание не соответствует произношению, и канон запечатляется только в произношении, мною, да и большинством европейцев абсолютно не-улавливаемый. Была предложена тема: принесенный кусок арбуза (тем более что кто-то действительно принес кусок арбуза, которого, правда, я впоследствии не видел и не испробовал). Содержание писаний собравшихся мне было вполне непонятно по причине отсутствия перевода, так как человек, меня туда приведший и служивший какое-то время толмачом, вынужден был отлучиться и никто из присутствующих не владел хоть каким-либо посредническим наречием. Но все хранили улыбчатое спокойствие и занимались словесным рукоделием.

Когда очередь дошла до меня, я тоже под всеобщие ласковые, поощряющие и заранее все прощающие улыбки произнес свое сочинение, над которым трудился честно, подсчитывая на пальцах количество слогов, правда, не утрудясь запечатлеть это на бумаге либо воображаемым стилом во всеприемлющем воздухе. Вот моя танка, оцените:

изысканный вариант. Если же убрать «и», прочитав как просто: «Тут же последовало» — будет обычный вариант с семью слогами. Выбирайте, что вам более по душе. Мне — так оба хороши. В общем, вам все понятно. Однако из местных никто так и не смог оценить ни первого, ни второго варианта, только сочленение неких звуков, нераспознаваемых как расчленяемые на рационально-постигаемые элементы и собираемые заново в значащее и осмысленное единство. Ну что же, простим их, ведь и они нам прощают немалое, даже, думается, большее. Простим их. Вот и простили.