— Вот, — сказала она, передав Каштанову одну из фотографий, и начала связывать сверток. — Больше нету. Каштанов, приподнявшись, потянулся к оконцу, но, ударившись головой в потолок, снова сел.

— Который? — спросил он, разглядывая фотографию и поправляя съехавшую на глаза шляпу.

— Вот, — указала пальцем тетя Поля на одного из игроков, рассыпавшихся по волейбольной площадке. — Хороший был парень, уважительный к старшим и бережливый. Не в пример другим.

Директор заерзал на ящике.

Каштанов ничего не видел, кроме фигуры Павла, который стоял в дальнем углу площадки с поднятыми руками, готовый принять мяч. Половина лица его была закрыта — виднелись лишь короткий чуб, часть лба и один глаз. Это было не то, что искал художник, но все-таки.

Каштанов поблагодарил тетю Полю.

— Не стоит. Потом передадите матери Павла, — ответила она.

Спускаясь по шаткой лестнице вниз, директор, как бы между прочим, глядя на Каштанова, сказал тете Поле:

— Я распоряжусь, чтобы завхоз сделал для вас специальные ящики для хранения этого архива, — и улыбнулся примирительно.

— Ладно, — коротко ответила уборщица. — И чтобы лесенку исправили. Тут шею можно сломать.

— Хорошо, хорошо, — торопливо заверил директор и, пропустив Каштанова вперед, укоризненно взглянул на уборщицу.

— Ты, Петр Акимович, не смотри на меня так, — простодушно и прямо ответила на его взгляд тетя Поля. — Или не узнал? Или думаешь, что в присутствии народного художника я буду молчать? Нет уж!

— Ладно, ладно, тетя Поля, потом, потом… Ух, и критик у нас Полина Савельевна! Все не по ней, — с деланой шутливостью проговорил директор. — Так и сечет… и в хвост и в гриву… Ну и ну!

Но тут же согнал с лица улыбку и официальным тоном спросил Каштанова:

— Полина Савельевна вам больше не нужна?

Художник серьезно посмотрел на директора, потом на тетю Полю и неожиданно рассмеялся. Но директор даже не улыбнулся.

— Вот при вас обещал сразу, — как ни в чем не бывало продолжала тетя Поля, — а ведь я ему говорю об этом почитай что три года — язык намозолила.

Все трое уже вышли со двора школы и остановились у «Победы» Каштанова.

— Значит, рисовать Павлика будете, — словно для себя, вслух сказала тетя Поля, когда Владимир Владимирович, попрощавшись с ними, открыл дверцу кабины.

— Да, попробую, Полина Савельевна.

— Это хорошо. Парень стоящий. Он и у нас тут добрую память по себе оставил. Пруд-то наш — его затея: речку перегородили — и пожалуйста. Теперь и рыба и купанье для ребят. Видели?

Каштанов остановился, с интересом слушая уборщицу.

— И стадион наш районный — его же дело. Он тогда всех комсомольцев поднял на ноги. Сделали. Потом какие только игры и спорты не устраивали! Бывало там только и слышишь — смех, песни. А всего-то и делов — площадка с перекладинами и сетками. Теперь, конечно, наш стадион выглядит много лучше: скамейки сделаны, забором огородили, поставили большие ворота…

Художник некоторое время пристально смотрел на тетю Полю, словно что-то соображая, и вдруг решительно захлопнул дверцу машины. Он шагнул к тете Поле и порывисто и тепло заговорил:

— Надоумили вы меня. Останусь тут у вас на несколько дней, поживу, поразузнаю кое-что о Павле Полегаеве.

Тетя Поля растерялась, не поняв причины внезапной перемены в художнике, но ответила с достоинством:

— И то дело. Многие помнят Павлика. Расскажут. А главное — в деле человек лучше виден: душа его там.

— Именно так, именно так, Полина Савельевна, — возбужденно подхватил Каштанов. — С этого и надо бы начать.

Через несколько дней Владимир Владимирович возвратился домой и сразу же засел в своей мастерской. Он внимательно изучил фигуру Павла, долго смотрел через лупу в его чуть прищуренный глаз — и спрятал фотографию в ящик. Из рассказов матери Полегаева и других людей, с которыми пришлось встретиться за это время Каштанову, перед мысленным взором художника мало-помалу вырисовывался образ простого скромного парня, честно прошедшего свой короткий жизненный путь. Воинский подвиг Павла теперь представлялся не каким-то случайным, необычным явлением, а естественным продолжением всей его жизни.

Каштанов еще раз перечитал письмо с флота, задумался и незаметно для себя, словно записывая свои мысли и чувства, начал набрасывать эскизы.

Художник работал много и упорно. Оля, поглядывая на рисунки, разбросанные по столу и дивану, старалась ходить по мастерской тихо, не касаясь звонкими каблуками пола.

Через несколько дней Каштанов взялся за этюды. Работал он мучительно: нервничал, бормоча что-то и посвистывая.

— Не то! Не то! — ворчал каждый раз художник и снова и снова писал этюды.

Оля украдкой вздыхала, тревожно посматривая на Владимира Владимировича, но в душе она радовалась: кажется, у Владимира Владимировича наступила пора настоящей работы, подлинного творчества. Она старалась быть предупредительной и опрометью бросалась исполнять малейшую его просьбу.

Наконец однажды Каштанов решительно ударил в ладоши и бодро прокричал:

— Оля, холст!

Художник начал писать портрет.

Несколько дней спустя, когда портрет был уже почти готов, Каштанову принесли заказную бандероль с флотским штемпелем на конверте. В ней оказался дружеский шарж на лучшего артиллериста корабля — старшего матроса Полегаева, сделанный неумелой рукой корабельного художника-любителя. Павел был изображен богатырем, разбивающим в щепки вражеский корабль пушкой, которую он держал за ствол. На заднем плане изумленный Нептун, вынырнув из глубины своего царства, приветствовал моряка, потрясая трезубцем и крича: «Ура!» В письме сообщалось, что рисунок обнаружен в корабельной стенгазете военных лет, случайно сохранившейся на береговой базе. По словам моряков, знавших Полегаева, этот шарж довольно верно отображал силу и бесстрашие комендора. Портретного сходства рисунок не передавал, за исключением разве характерного очертания губ и подбородка, удачно схваченных рисовальщиком.

Каштанов мысленно поблагодарил неизвестного художника и, спрятав рисунок в ящик, где хранилась и фотография, продолжал работу над портретом. В очертаниях губ и подбородка портрет был не схож с рисунком, но художник уже не мог и не хотел изменять его» Перед глазами Каштанова стоял тот Полетаев, которого создал он в своем воображении. Художник поверил в свою интуицию, в свой замысел.

— Пусть так, — решил Владимир Владимирович. — Так должно быть.

Через несколько дней портрет был закончен. Художник изобразил Павла Полегаева в матросской форме, в бескозырке, с орденом Отечественной войны на груди. У комендора было несколько орденов и медалей, но Каштанов умышленно нарисовал только тот, который хранила мать. За спиной моряка виднелись луга, поросшие скромными белыми цветами, пологие холмы, маленькая деревушка на пригорке. Ниточка линии электросети убегала куда-то вправо. Лучи восходящего солнца окрашивали в золотистые тона пшеничное поле, за которым виднелось синее-синее море, незаметно переходящее в прозрачно-хрустальное голубое небо.

В небе над головой моряка кучились клубастые облака и, будто подгоняемые ветром и лучами солнца, торопливо уползали на запад.

Павел смотрел прямо перед собой, смел и спокоен был взгляд его чуть прищуренных добрых глаз. Безмятежное ясное лицо моряка дышало здоровьем, молодостью и силой. Но едва заметные тонкие морщинки у глаз и упрямые складки на лбу в то же время придавали всему его облику выражение глубокого, не юношеского раздумья, давали почувствовать, что молодой моряк уже успел пройти немало трудных дорог по жизни, узнать цену и прелесть ее, и никому ни за что не позволит омрачить просторный прекрасный мир, широко и привольно раскинувшийся за его спиной.

В тот день, когда должна была приехать по вызову Прасковья Евграфовна, Каштанов почти не работал. Несколько раз он брался за кисть, но так и не сделал ни одного мазка. Снова и снова подходил он к портрету, стоящему на мольберте, и как-то недоверчиво и вопрошающе поглядывал на него. Тревожное чувство не покидало художника. Он часто посылал Олю сбегать посмотреть, не идет ли Прасковья Евграфовна. Волнение Владимира Владимировича передалось и девушке. Она то и дело без надобности расправляла свои рукава-фонарики, внимательно осматривала углы мастерской, проверяя, все ли в порядке, и выбегала на улицу.