Да, давно, очень давно…

Лесник прокашлялся.

— Пошли домой, отец. Холодает…

Стало тихо, было слышно, как капает с крыши и веток. Он подумал, что ответа на сей раз так и не получит: старик в темноте даже не шелохнулся.

Нет, ошибся!

— Жарко — им плохо, холодно — тоже… Никак не угодишь!

— Н-да!.. — Лесник снова кашлянул. — Страшная гроза! Едва домой добрались.

Опять длинная пауза. Затем последовало:

— Сегодняшний день господь бог дьяволу заложил. Вот, интересно, дорого ли взял?

— Видать, и вправду заложил, — согласился лесник. — Так не пойдёшь? Ну, смотри не простудись.

Старик не ответил. Лесник подождал ещё немного и пошёл в дом.

Когда за ним хлопнула дверь, старый Кудис опять взялся за свою нескончаемую песню. «Смотри не простудись»… За всю жизнь он ещё ни разу не простудился, за всю свою долгую жизнь. Это он отлично помнит, хотя всего и не упомнишь… Вот был ведь сын таким же парнишкой, как этот, из Межерманов, Вилис, что ли? И сам он, старый Кудис, тоже был когда-то маленьким… Давно, очень давно всё это было, стёрлось в памяти многое. Да, жизнь человеческая подлиннее даже самого длинного носа — сразу всё не охватишь… Заладил: «Не простудись!» А какое это имеет значение — простудись, не простудись? Откукует кукушка своё — и конец. От смерти нет лекарства. Пробьёт твой час — ничто не поможет: ни микстуры, ни банки, ни мольбы, ни проклятья… «Не простудись»! Гм… Между прочим, скрипучее дерево дольше живёт, вот так!

Ах, молодость давно уж отшумела, Давно уж отзвенели соловьи…

Темнота сгущалась всё больше. Временами по верхушкам елей проносился ветер, и с них срывались на землю тяжёлые капли.

Мост бетонным кольцом перехватывал строптивую Клеверку, и она бунтовала, возмущалась, шумела. Глухой рёв реки ещё долго нёсся вслед Вилису и Ивару. Они шагали теперь по лесной дороге. Точнее, не шагали, а тащились. Из всех возвращений домой это было, наверное, самым печальным.

Особенно трудно приходилось Ивару. Анрийс у Гобземского кладбища вёл отчаянную борьбу со всякими страхами. Рита возвращалась к себе усталая, с болью в ноге, снедаемая беспокойством. Но Ивару было хуже, чем им всем. Он чувствовал себя не просто уставшим, а окончательно вымотанным. Ныла щиколотка, саднил ушибленный бок, рука. Он дрожал от холода, особенно когда вдруг налетал порывистый ветер. Донимали невесёлые мысли об искорёженном велосипеде. Ивар брёл из последних сил, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь в голос.

Вилису было полегче, но и он не пускался в пляс от избытка веселья. Спортивный азарт, который побуждал его к преодолению всяких неожиданных препятствий, давно иссяк, парень тоже чувствовал усталость. А ведь до дома ещё ой сколько! По прибрежной тропинке было бы куда быстрее. Но разлившаяся река ставила крест на этой возможности. Оставался, к неудовольствию Вилиса, единственный путь — в обход по длинной и нудной дороге.

Одно только утешало: всё-таки он справился с разъярённой рекой. Дважды! Завтра утром в школе будет о чём рассказать ребятам.

Завтра утром?.. Господи! Да как он мог позабыть!

Вилис обернулся. Ивар едва тащился за ним, сгорбленный, прихрамывающий, жалкий — живое олицетворение несчастья.

— А ну, пошевеливайся! Нам с тобой ещё нужно зайти в Плиены, сказать Маруте, чтобы завтра в семь была в школе!

Эдгар медленным шагом прошёл с километр. Он был уже за лесом, на прямой дамбе, и только там наконец встретился с Гунаром.

Сначала Эдгар его услышал и лишь потом увидел. Небо постепенно очищалось. На юго-востоке, невысоко над горизонтом, время от времени, когда расступались тучи, проглядывала белёсая луна. Круглый диск заливал неярким мертвенным светом скучную болотистую равнину, над которой местами медленно поднимался туман. Царила полная тишина, если не считать далёких раскатов грома. И в этой тишине уже издалека послышался дребезжащий металлический звук. А чуть позднее луна в очередной раз вынырнула в просвет между тучами, и Эдгар увидел Гунара. Тот выходил из неширокой молочной полосы постепенно густеющего тумана.

Гунар Дронис Эдгару, в общем, нравился. Точнее говоря, к сыну помощника лесничего он испытывал значительно меньшую неприязнь, чем к остальным ребятам. Друзьями они, разумеется, не были, больше того, Гунар просто не замечал Эдгара. И именно благодаря этому казался гораздо привлекательнее остальных — ведь он никогда не задевал Эдгара, не выказывал ему своей антипатии, как другие.

Гунар тоже заметил на дамбе одинокую фигуру и тщетно пытался угадать, кто же этот поздний путник. Когда подошёл ближе и узнал Эдгара, он в первый миг не поверил глазам:

— Как ты здесь очутился?

Эдгар вроде и не слышал. Странно взволнованным, чуть приглушённым голосом спросил:

— Ты сказал?

— О цепочке? Конечно! Гаральд уже побежал дальше. А что?

Эдгар опять не ответил. Все тревоги, все его мучительные мысли, державшиеся на последней ниточке надежды, вдруг обрушились на него разом, как груда брёвен с опрокинувшегося прицепа. Только в этот момент он вдруг понял, как крепко всё-таки рассчитывал на неожиданную удачу. Теперь же всё определилось, и это добило его окончательно.

Гаральд в пути, обманное известие продвигается всё дальше и дальше на юг, в густонаселённый мир, спешит из дома в дом. Ничего уже больше не сделать, ничего не спасти. Цепная реакция!

— Зачем ты пришёл сюда?

Вопрос Гунара вывел Эдгара из столбняка. Что делать? Сказать ему правду? Или лучше не надо? А как тогда объяснить своё неожиданное появление ночью посреди болота? А может быть… Может, Гунар что-нибудь придумает? Может, ему придёт на ум, как сдержать лавину? Да и какой смысл лгать? Завтра утром всё равно узнает вся школа.

Эдгар решился. В немногих словах, заикаясь и экая, рассказал, что он наделал.

Настала тишина. Эдгар напряжённо ждал. Что скажет Гунар обо всём этом?

Молчание затягивалось. Не в силах больше его вынести, Эдгар стал торопливо оправдываться:

— Я… я хотел только Анрийса разыграть… Так… Подурачиться немного…

— «Подурачиться»!.. — повторил Гунар мрачно. — Да уж, дурака ты свалял порядочного! А что в результате получится — завтра сам увидишь…

Гунар негодовал всё больше. Он вспомнил небывалой силы грозу, рассказ Вилиса о разлившейся реке, об опасности, которой подвергался он и его маленький братец на плиенских порогах, о бедной Рите, сильно поранившей ногу. И вот сейчас вдруг выясняется, что всё зря, всё напрасно. Их старания, их тяжкий путь, их мужество. Верность пионерскому долгу использована для подлой мести — вот и всё, для чего они так старались. Подлость, самая настоящая подлость — у Гунара не оставалось ни малейших сомнений. Если ещё у этого негодяя, у Эдгара, хватило бы мужества честно признать свою вину. Так нет же! Юлит, выкручивается, беспокоится только о себе!

Его душила ярость. Но та ярость, которая у большинства мальчишек, вроде Вилиса, вызывает неодолимое желание тут же наброситься с кулаками. Гунар вообще никогда не дрался, да и необходимости такой не возникало — каждый понимал, что уж он-то постоять за себя сумеет. Гунар чувствовал холодную презрительную ярость, и выразилось это в одном-единственном слове, которое он швырнул Эдгару прямо в лицо:

— Свинство!

Эдгар молчал…

Он вдруг ощутил своё полное одиночество. Один — и никого вокруг, хотя Гунар стоял совсем рядом.

Полный месяц, сияя, провожал на север торопливую стайку растрёпанных туч — всё, что осталось от недавней непогоды.

А Эдгар никак не мог отделаться от гнетущего ощущения, что гроза ещё только приближается.