— Следи за собой, детка… Что-то у тебя неважно получается… Ты не совершенствуешься…

Иногда он пытался отговорить ее от выступления:

— Будь осторожна: ты не бережешь себя… ты слишком много поешь… Не искушай судьбу. Знаешь что? Не взять ли тебе отпуск?

Он доходил до того, что придумывал всякие нелепые предлоги: то у нее насморк, то она не в голосе. Или придирался к ней из актерского тщеславия:

— Ты рано вступила в финале дуэта… Ты загубила мой эффект… Ты сделала это нарочно…

Он не замечал, несчастный, что это он затруднял ее игру, ускорял реплики, чтобы помешать зрителям аплодировать ей, и, желая вернуть себе расположение публики, занимал весь передний план, предоставляя жене Петь в глубине сцены. Она не жаловалась — она слишком горячо любила его, к тому же успех делает человека снисходительным. А успех каждый вечер на полумрака, куда она пыталась забиться, где она пыталась стушеваться, заставлял ее вновь появляться в блеске огней рампы на восторженные вызовы публики.

В театре вскоре заметили эту странную ревность, и товарищи стали потешаться над нею. Певцу расхваливали талант его жены. Ему подсовывали напечатанную во вчерашней газете статью, в которой критик после четырех больших столбцов, посвященных звезде, уделял несколько строк почти угасшей славе мужа. Как-то раз, прочитав одну из таких статей, он вне себя от гнева, весь побледнев, вошел в уборную жены, держа в руке развернутую газету, и сказал:

— Этот человек был вашим любовником?

Он дошел уже до таких оскорблений. И несчастная женщина, окруженная всеобщим поклонением и завистью, женщина, имя которой напечатанное крупным шрифтом в афише, виднелось на каждом перекрестке Парижа, помещалось как залог успеха в витринах магазинов, на позолоченных ярлычках кондитеров и парфюмеров, влачила унылое, жалкое существование. Она не решалась взять в руки газету из боязни прочесть себе похвалу, плакала над цветами, которые ей кидали и которые она оставляла в углу своей уборной, чтобы дома не тревожить горького воспоминания о своем торжестве на сцене. Она хотела бросить театр, но муж воспротивился этому:

— Скажут, что это я заставил тебя уйти.

И жестокая пытка продолжалась для обоих.

Однажды на премьере певица ждала своего выхода на сцену. Кто-то предупредил ее:

— Будьте начеку… В зале против вас заговор.

Это рассмешило ее. Заговор против нее? За что же? Против нее, когда все к ней так расположены, когда она стоит в стороне от закулисных интриг! Однако это была правда. В середине действия, в большом дуэте с мужем, в тот момент, когда она повысила свой великолепный голос до самого верхнего регистра и заканчивала музыкальную фразу ровными и чистыми, как жемчужные ожерелья, нотами, ее внезапно прервал залп свистков. Зал был так же смущен, так же удивлен, как и она сама. Казалось, у всех приостановилось, замерло в груди дыхание, как тот блестящий каскад звуков, который она не могла закончить. Вдруг безумная, ужасная мысль пронизала ее мозг… Муж стоял на сцене прямо против нее. Она в упор посмотрела на него и увидела, что в его глазах промелькнула злобная усмешка. Бедная женщина поняла все. Ее душили рыдания. Она залилась слезами и, ничего перед собою не видя, скрылась за кулисы…

Это муж устроил так, что ее освистали!

Что с ним такое? За что он злится на меня? Ничего не понимаю. Ведь я же делаю все, чтобы он был счастлив. По правде сказать, я, конечно, предпочла бы выйти замуж не за поэта, а за человека более солидной, не такой пустой профессии, например, за нотариуса или адвоката, но сам по себе он мне все-таки нравился. Он казался мне чересчур пылким, но очень милым, прекрасно воспитанным. К тому же он был довольно богат. Я надеялась, что после женитьбы стишки не помешают ему устроиться на хорошее место, и мы заживем в полном достатке. В то время я тоже была ему по сердцу. Посещая меня за городом, в доме тетушки, он не уставал восхищаться скромным убранством и порядком наших чистеньких комнат, тихих, как монастырские кельи. «Ах, как славно!..»-говорил он. Он смеялся, называл меня в шутку разными именами из поэм и романов. Признаюсь, это меня слегка коробило: я бы хотела, чтобы он был посерьезнее. Но только потом, когда мы поженились и поселились в Париже, я поняла, насколько мы с ним разные люди.

Я мечтала о светлом, уютном гнездышке, об изящной обстановке, а он сразу загромоздил нашу квартиру всяким ненужным хламом, старомодной, пропыленной мебелью, выцветшими, ветхими коврами… Вечно та же история! Подумать только: он велел вынести на чердак прехорошенькие стенные часы в стиле ампир, доставшиеся мне от тетушки, и картины в роскошных рамках-подарки пансионских подруг. Все это казалось ему отвратительным — никак не могу понять, почему. Ведь его рабочий кабинет набит всякой рухлядью: старые закопченные картины, статуэтки, на которые и взглянуть-то стыдно, поломанные антикварные безделушки, позеленевшие подсвечники, треснутые вазы, разрозненные чашки… Рядом с моим прекрасным фортепьяно палисандрового дерева он поставил низенький дрянной инструмент с облупившейся полировкой; на нем недостает половины клавиш, и он так дребезжит, что почти ничего не слышно. «Ну что ж! — говорила я себе первое время. — Должно быть, все поэты немного помешаны… Они любят только ненужные безделушки и не ценят полезных вещей, презирают их».

Но когда я увидела его друзей — приятелей, я еще больше расстроилась. Эти длинноволосые бородачи, лохматые, дурно одетые, не стеснялись курить при мне и докучали мне своими разговорами — настолько мы с ними расходились во взглядах. Одни громкие слова, напыщенные фразы-ни простоты, ни естественности. И притом ни малейшего понятия о приличиях: они способны отобедать у вас двадцать раз подряд и не пригласить к себе, не оказать никакой любезности. Хоть бы догадались оставить визитную карточку, поднести коробку конфет на Новый год. Никогда ничего… Некоторые из этих господ были женаты и привозили к нам своих жен. Надо было видеть этих особ! Туалеты пышные, кричащие, я бы никогда в жизни так не оделась, боже упаси! Никакого вкуса, никакой гармонии: взбитые букли, длинные шлейфы. И все эти женщины бесстыдно старались блеснуть своими талантами: одни пели, точно оперные артистки, другие играли, как музыканты, и болтали обо всем на свете без всякого стеснения, как мужчины. Ну разве это прилично, скажите на милость? Разве может женщина положительная, выйдя замуж, чем-нибудь интересоваться, кроме домашнего очага? Я пыталась втолковать это мужу, когда он огорчался, что я забросила музыку. Музыка хороша для молоденьких девушек, пока они ничем другим не заняты. Но теперь, право же, мне самой было бы смешно каждый день бренчать на фортепьяно.

Боже мой, я отлично понимаю: он не может мне простить, что я постаралась оторвать его от этой беспутной компании, спасти от вредных влияний. Он часто упрекает меня: «Вы отвадили всех моих друзей». Да, отвадила и ничуть не раскаиваюсь. Эти бездельники окончательно сбили бы его с толку. Бывало, вернувшись от них, он всю ночь напролет шагал из угла в угол, сочиняя стишки и что-то бормоча. Как будто мало у него своих странностей и чудачеств, так они еще больше его подзуживают! А сколько пришлось мне вынести от его капризов и причуд! Иной раз он вдруг влетал ко мне рано утром: «Собирайся скорее, надевай шляпку, мы едем в деревню». И приходилось все бросать — рукоделье, хозяйство, нанимать кареты, трястись в вагонах, сорить деньгами. А я-то всегда мечтала об экономии, о сбережениях! Ведь пятнадцать тысяч франков ренты не такое уж богатство для Парижа, на это трудно скопить капитал для детей. Первое время мои замечания смешили его, он пытался обратить все в шутку, потом, увидев, что я упорно стою на своем, начал сердиться; его раздражает, что у меня скромные вкусы, что я домоседка. Да разве я виновата, что терпеть не могу все эти театры, концерты, вечера, куда он насильно возит меня и где встречает своих прежних знакомых — сборище кутил, мотов и шалопаев?