Одно время я надеялась, что он образумится. Мне удалось отучить его от дурной компании, привлечь к нам в дом людей солидных, положительных, завязать полезные знакомства… Так нет же! Мой супруг, видите ли, затосковал. Он томился скукой с утра до ночи. На наших званых вечерах, где я устраивала и вист и чайный стол — все, как полагается, он появлялся с хмурым лицом, в отвратительном настроении. Когда мы оставались вдвоем — та же история. А ведь я была так заботлива, так внимательна! Я просила: «Почитай мне, что ты сочинил». Он декламировал стихи, длинные отрывки. Я ничего не понимала, но делала вид, что слушаю с интересом, а иной раз вставляла наугад свои замечания — на мою беду, они всегда только раздражали его. За целый год, работая день и ночь, он накропал стишков на одну только книжку, да и та осталась нераспроданной. Чтобы убедить его заняться чем-нибудь другим, более выгодным, я нарочно сказала: «Ага, теперь ты сам видишь!..» Он пришел в страшную ярость, устроил мне сцену, а потом начал тосковать и томиться, и это приводило меня в отчаяние. Мои приятельницы старались утешить меня: «Поверьте, душенька: любой мужчина скучает и раздражается, когда ничем не занят… Если бы он больше работал, он перестал бы хандрить».
Тогда и я и все мои подруги принялись хлопотать, чтобы подыскать ему место. Я пустила в ход все средства, объездила с визитами жен директоров, начальников отделений, дошла до самого министра, и все тайком от мужа. Мне хотелось подготовить ему сюрприз. Я говорила себе: «Посмотрим, что он скажет. Уж теперь — то он будет доволен!» В тот день, когда наконец пришло его назначение в роскошном конверте с пятью печатями, я сама, сияя от радости, отнесла его ему в кабинет. Впереди обеспеченная будущность, достаток, спокойная должность, полное довольство… Знаете, что он сказал? Он завопил, что никогда мне этого не простит. Изорвал письмо министра на мелкие клочки и выбежал из дому, хлопнув дверью. Ох уж эти поэты! Совсем свихнулись, бедняги, все спуталось у них в голове! Чего ожидать от такого человека? Я хотела было с ним поговорить, образумить его, но раздумала. Недаром меня предупреждали: «Это сумасшедший». Да и как я могла бы его убедить? Мы говорим на разных языках: он не понял бы меня, а я не понимаю его… Вот мы и сидим в четырех стенах и смотрим друг на друга. Я чувствую, что он меня ненавидит, и все-таки люблю его… Мне очень тяжело.
Я все обдумал, все предусмотрел. Я не хотел жениться на парижанке, — парижанок я побаивался. Не хотел богатой жены, — она донимала бы меня капризами и требованиями. Избегал девушек из большой семьи, опасаясь мещанских родственных связей, которые вас опутывают, порабощают, душат. Моя невеста была именно такой, о какой я мечтал. Я говорил себе: «Она будет мне обязана всем». Какое счастье воспитать по — своему это наивное дитя, открыть ей красоту искусства, посвятить чистую душу в свои надежды, в свои восторги, вдохнуть жизнь в мраморную статую!
Она и в самом деле была похожа на статую; у нее были большие серьезные глаза, правильный античный профиль и несколько суровые черты, смягченные нежным овалом юного лица с розоватым пушком на щеках и легкой тенью от высокой прически. Добавьте к этому чуть заметный провинциальный выговор, приводивший меня в умиление. Я слушал его, закрыв глаза, как сладостное воспоминание детства, как отголосок мирной жизни в далеком, давно забытом краю. Подумать только, что теперь я слышать не могу этот несносный выговор!.. Но тогда я верил в нее. Я любил, был счастлив, надеялся на счастливое будущее. Женившись, я с жаром принялся за работу, начал новую поэму и по вечерам читал моей жене написанные за день строфы. Мне хотелось всецело приобщить ее к своей жизни. Первые дни она говорила мне: «Очень мило…» — и я радовался этой ребяческой похвале, надеясь, что со временем она научится лучше понимать дело моей жизни.
Бедняжка! Должно быть, она изнывала от скуки! Прочитав стихи, я объяснял их ей, я искал и, казалось, улавливал в ее прекрасных, удивленных глазах проблеск чувства. Я просил ее высказать свое мнение и, пропуская мимо ушей всякие глупости, запоминал лишь те удачные замечания, какие случайно приходили ей в голову. Мне так страстно хотелось сделать из нее настоящую подругу жизни, жену художника!.. Но увы! Она не понимала меня. Напрасно я читал ей вслух великих поэтов, выбирая самые лирические, самые проникновенные отрывки — золотые строки любовных поэм вызывали в ней скуку, точно холодный, монотонный шум дождя. Помню, однажды, когда мы читали «Октябрьскую ночь»,[10] она, перебив меня, попросила выбрать что-нибудь «посерьезнее». Я пытался объяснить, что нет ничего на свете серьезнее поэзии, что поэзия — сущность жизни, она витает над землей, словно зыбкое пламя, в котором слова и мысли очищаются и преобращаются. Ох, какая презрительная усмешка скривила ее прелестный ротик, каким она меня смерила снисходительным взглядом!.. Можно было подумать, будто с ней говорит ребенок или сумасшедший.
Сколько усилий, сколько красноречия я тратил понапрасну! Ничто не помогало. Я постоянно натыкался на доводы ее так называемого здравого смысла и благоразумия-вечная отговорка ограниченных умов и черствых сердец! И притом ей надоела не одна только поэзия. До нашей женитьбы я считал ее очень музыкальной. Она, казалось мне, понимала и с чувством исполняла разученные с учителем пьесы. Но, едва выйдя замуж, она заперла фортепьяно и совсем забросила музыку… Как печально видеть, когда замужняя женщина утрачивает все чары, какими пленяла вас молоденькая девушка! Реплика подана, роль сыграна, актриса сбрасывает театральный костюм. Все эти светские таланты, чарующие улыбки, изящные манеры были только для виду, напоказ, чтобы привлечь женихов. У моей жены перемена наступила сразу. Вначале я еще надеялся, что художественный вкус, понимание искусства и красоты, которые я не сумел в ней воспитать, разовьются сами собой в нашем чудесном Париже, где поневоле обостряется глаз и просвещается ум. Но что поделаешь с женщиной, которая никогда не раскроет книги, не взглянет на картину, ничем не интересуется, ничего не хочет видеть! Я понял, что моя подруга жизни будет просто хозяйкой дома, рачительной и экономной, увы! даже чересчур экономной. Жена по Прудону[11] — и ничего больше. Я бы примирился с этим — сколько художников разделяет мою участь! Но беда в том, что она не желала довольствоваться этой скромной ролью.
Мало-помалу, незаметно, исподтишка она выжила из дому всех моих друзей. В ее присутствии мы не стеснялись. Беседовали непринужденно, как в былое время. Но она не понимала наших поэтических вольностей, преувеличений, сумасбродных теорий, остроумных парадоксов, в которые облекают мысль, чтобы ярче ее оттенить, не могла оценить ни игры воображения, ни иронии. Все это ее только раздражало и сбивало с толку. Сидя в уголке гостиной, она молча прислушивалась к нашим разговорам, давая себе слово, что непременно отвадит одного за другим всех этих болтунов, которые так ее шокируют. Несмотря на внешне любезный прием, у нас в доме уже чувствовался холодок, гостям давали понять, что дверь открыта и настала пора уходить.
Оттеснив моих друзей, она заменила их своей компанией. Наш дом заполонили люди тупые, скучные, чуждые искусству, глубоко презирающие поэзию, ибо она «не приносит доходу». В пику мне они нарочно называли имена модных писак, издающих дюжинами романы и драмы: «Вот такой-то загребает кучу денег!..»
Зарабатывать деньги! Только это имело для них значение, и, как ни грустно, жена моя разделяла мнение этих болванов. Под их пагубным влиянием ее провинциальные замашки, ограниченность, мелочность выродились в неимоверную скупость.
Пятнадцать тысяч франков ренты! Я всегда считал, что на это вполне можно прожить, не заботясь о завтрашнем дне. Так нет, куда там! Она вечно жаловалась, вечно долбила, что надо экономить, сократить расходы, выгоднее поместить капитал. Чем чаще она донимала меня мелочными попреками, тем больше отбивала у меня вкус и охоту работать. Порою, подойдя к письменному столу, она с пренебрежением перелистывала начатые стихи. «Только и всего!» — вздыхала она, подсчитывая, сколько часов потрачено на эти бесполезные коротенькие строчки. Если бы я послушался ее, то давно бы уронил гордое звание поэта, которого добился после стольких трудов, давно бы погряз в черном болоте низкопробной дрянной писанины. Когда я подумаю, что этой самой женщине я отдал свое сердце, посвятил все свои помыслы, а она с первых дней нашего брака начала презирать меня за то, что я не зарабатываю денег, мне, право, становится стыдно за нее и за себя.