Эту эфиопскую образину с трепещущими от опьянявшего его блаженства мускулами, с длинными ресницами, опущенными, как у засыпающего дикого зверя, которого щекочут, смелый силуэт молодой девушки, склонившейся над этим странным лицом, чтобы проверить его пропорции, наконец, резкое, непроизвольное движение Набоба, схватившего на лету тонкую ручку и прижавшего ее к своим толстым горячим губам, — все это увидел Дженкинс как бы при багровой вспышке молнии…

Шум, произведенный его приходом, заставил обоих действующих лиц вновь занять соответствующее положение. При ярком дневном свете, слепившем ему глаза, глаза кота, подстерегающего добычу, Дженкинс увидел стоящую перед ним девушку, изумленную, полную негодования, готовую воскликнуть: «Кто тут? Кто посмел?..»-и Набоба на низеньком помосте, с отогнутым воротничком, окаменевшего, монументального.

Слегка сконфуженный, смущенный собственной дерзостью, Дженкннс пробормотал извинения… Ему необходимо передать г-ну Жансуле важную, не терпящую отлагательств новость… Он узнал из достоверных источников, что к шестнадцатому марта предполагается награждение орденами. Лицо Набоба, за минуту до этого нахмуренное, прояснилось:

— В самом деле?

И он нарушил позу… Дело того стоило, черт возьми! Г-ну де Лаперьеру, одному из секретарей императорской канцелярии, было поручено императрицей обследовать Вифлеемские ясли. Дженкинс заехал за Набобом, чтобы завезти его в Тюильри к этому секретарю и условиться о дне. Посещение Вифлеемских яслей этой особой обеспечит Жансуле орден.

— Едем!.. Сейчас, сейчас, милый доктор…

Он уже не сердился на Дженкинса за несвоевременный приход; он торопливо завязывал галстук, позабыв под впечатлением этого известия испытанное им только что волнение, ибо честолюбие у него все оттесняло на второй план.

В то время как мужчины вполголоса беседовали, Фелиция, не двигаясь с места, с раздувающимися ноздрями и презрительно приподнятой губой, в негодовании смотрела на них, словно говоря: «Ну, что там такое? Я жду».

Жансуле извинился, объяснив, что принужден прервать сеанс; чрезвычайной важности дело…

Она снисходительно усмехнулась:

— Пожалуйста, пожалуйста!.. Работа настолько подвинулась, что я могу продолжить без вас.

— О да, — сказал доктор, — бюст почти окончен.

И добавил с видом знатока:

— Превосходная вещь!

Рассчитывая, что этот комплимент облегчит ему отступление, он уже собирался улизнуть, но Фелиция резким движением его удержала:

— Останьтесь… Мне надо поговорить с вами.

По ее взгляду он понял, что следует уступить во избежание бури.

— Вы позволите, дорогой друг? — сказал он Набобу. — Мадемуазель хочет сказать мне несколько слов… Моя карета у двери. Садитесь. Я сейчас приду.

Как только двери мастерской закрылись за Жансуле, удалявшимся тяжелыми шагами, Фелиция и доктор пристально посмотрели друг на друга.

— Вы, должно быть, пьяны или сошли с ума, что позволили себе такую дерзость? Как вы осмелились ворваться ко мне, когда я не желаю никого принимать? Чем объяснить такую грубость? По какому праву?..

— По праву безнадежной, непреодолимой страсти.

— Замолчите, Дженкинс, вы произносите слова, которых я не хочу слышать… Я позволяю вам приходить ко мне из жалости, по привычке, потому что отец был привязан к вам… Но не смейте упоминать о вашей… любви, — последнее слово она произнесла тихо, как нечто постыдное, — иначе вы никогда больше меня не увидите, если бы мне даже пришлось умереть, чтобы раз и навсегда от вас избавиться.

Ребенок, уличенный в проступке, не опускает с таким смирением голову, как сделал это Дженкинс, когда отвечал ей:

— Да, да, я виноват… Я обезумел, я обо всем позабыл… Но почему вам доставляет особое удовольствие терзать мою душу?

— Очень вы мне нужны!

— Нужен или нет, я все же бываю здесь, я вижу, что здесь происходит, и ваше кокетство причиняет мне невыносимые страдания.

При этом упреке краска слегка выступила на ее щеках.

— Мое кокетство?.. С кем же я…

— Вот с этим… — сказал ирландец, указывая на обезьяноподобный и горделивый бюст.

Она принужденно засмеялась.

— С Набобом?.. Какой вздор!

— Зачем вы лжете?.. Вы думаете, что я слеп, что я не отдаю себе отчета во всех ваших проделках? Вы с ним подолгу остаетесь наедине… Я сейчас был здесь… и видел вас… — Он понизил голос; казалось, он задыхался. — К чему вы стремитесь, странная и жестокая девушка? Я знаю, что вы оттолкнули самых красивых, самых знатных, самых достойных людей. Этот юнец де Жери пожирает вас глазами, — вы не обращаете на него внимания. Сам герцог де Мора не мог найти доступа к вашему сердцу. А этот человек, безобразный, вульгарный, который о вас и не думает, у которого не любовь, а совсем другое на уме… Вы сами видели, как он шел… Куда вы клоните? Что вы от него хотите?

— Я хочу… я хочу, чтобы он женился на мне. Вот и все.

Спокойно, уже более мягким тоном-словно это признание сближало ее с тем, кого она так презирала, — Фелиция изложила свои мотивы. Жизнь, которую она ведет, заводит ее в тупик. Она любит роскошь, любит сорить деньгами, привыкла жить без расчета и ничего не может с собой поделать, а это неизбежно приведет к нищете ее и милую Кренмиц, которая покорно дает себя разорять. Еще три, самое большее четыре, года, и все будет исчерпано, после чего их ждет нищенское существование художников-неудачников: неоплаченные долги, лохмотья, стоптанные башмаки, всяческие ухищрения, чтобы заткнуть дыры. Или же придется подыскать любовника, пойти на содержание, а это рабство и позор.

— Полноте, — сказал Дженкинс. — А меня-то вы забыли?

— Все, что угодно, только не вы! — крикнула она, выпрямляясь. — Нет, мне нужен, мне необходим муж, чтобы защищать меня от других и от меня самой, охранять от мрачных мыслей, пугающих меня, когда я скучаю, от бездны, в которую я могу упасть. Я хочу, чтобы кто-нибудь оберегал меня, когда я работаю, чтобы кто-нибудь сменил мою бедную старенькую добрую фею, изнемогающую от усталости… Этот человек мне подходит, я подумала о нем, как только его увидела. Он безобразен, но с виду он добр. Кроме того, он несметно богат, а иметь такое огромное состояние, должно быть, очень занятно… О, я понимаю: наверно, в его прошлом есть какое- нибудь пятно, которое способствовало его успеху. Все это золото добыто нечистыми руками… Скажите, Дженкинс, положа руку на сердце, — вы же так часто взываете именно к сердцу, — не кажется ли вам, что я завидная супруга для порядочного человека? Судите сами: из всех молодых людей, которые, как милости, добиваются позволения бывать у меня, кто подумал о том, чтобы попросить моей руки? Никто. И де Жери тоже не просил меня стать его женой… Я пленяю, но меня боятся… Это понятно: что может собой представлять девушка, воспитанная, как я, боа матери, без семьи, выросшая среди натурщиц, среди любовниц отца? И каких любовниц, боже мой|.. И Дженкинс в качестве единственного наставника… О, когда я вспомню… когда я только вспомню…

И при мысли об этом, уже далеком прошлом перед ней возникли картины, от которых в ее голосе зазвенели гневные ноты:

— Да, черт возьми! Я плод любовной авантюры, и мне нужен муж-авантюрист.

— Подождите по крайней мере, чтобы он овдовел, — спокойно заметил Дженкинс. — Боюсь, что вам долго придется ждать, потому что его левантинка, по всей видимости, прекрасно себя чувствует.

Фелиция стала бледна как смерть.

— Он женат?

— Конечно, женат, у него куча детей. Все это многочисленное семейство прибыло два дня тому назад.

Она замерла на месте, вперив взгляд в пространство; лицо у нее нервно подергивалось.

Смотревшая на нее широкая, уродливая физиономия Набоба с приплюснутым носом и чувственным, добродушным ртом, воплощенная в свежей глине, дышала жизненной правдой.

С минуту она смотрела на бюст, потом, подойдя к нему, жестом отвращения сбросила на пол вместе с высокой деревянной подставкой жирную и блестящую глыбу, и глыба распалась, превратившись в кучу грязи.