Такие мысли всю ночь не давали ей спать.

Впечатление этого вечера не только не изгладилось с течением времени, в суете повседневных дел, а, наоборот, углубилось и окрепло в душе Элины. Воспоминания преследовали ее даже во время уроков в домах богатых учениц г-жи Эпсен, детям которых она преподавала немецкий и английский языки. Несмотря на любезный прием, на изящную, комфортабельную обстановку, соответствовавшую ее утонченным вкусам, Элина изнывала теперь от скуки за учебным столом, среди кудрявых, белокурых детей в больших английских воротниках, в вязаных костюмчиках с красными якорями. Девушку раздражали рассеянность малышей, их беспрестанные несносные вопросы. Подобно Генриетте Брис, она начала считать учительскую профессию скучной, отупляющей и мечтала найти лучшее применение своим силам и способностям… А родители! Какие пошлые, грубые мужчины! Какие мелочные, пустые женщины!

Спору нет, баронесса Герспах, конечно, добрейшее существо, но до чего же низменны ее интересы! Она всецело поглощена конюшней мужа и скачками. То она подыскивает эффектную кличку для новой кобылы, то пробует новое лекарство — помаду или присыпку — против злосчастной накожной болезни, наследственной в роду Отманов, которая по-прежнему мучает ее каждую весну, как мучила еще в пансионе, когда она носила имя Деборы Беккер. Теперь, окончив уроки, Элина под любым предлогом спешила уйти оттуда, предпочитая второпях съесть пирожное и выпить глоток холодной воды где-нибудь за стойкой в кондитерской, чем сидеть с хозяевами за обильным завтраком с кровавым бифштексом и портвейном и выслушивать сальные шутки толстого, губастого барона насчет ее будущей свадьбы.

Более охотно она посещала графиню д'Арло, на улице Везлей, по соседству с монастырем Варнавитов, в небольшом особняке, где стены и ковры были словно пропитаны запахом ладана. Здесь, за внешней роскошью, за наружным спокойствием таилась семейная драма, глубокое женское горе; Элина была посвящена во все подробности — девушки ее круга рано знакомятся с неприглядной прозой жизни. Прожив несколько лет с горячо любимым мужем, графиня неожиданно застала мужа в объятиях выросшей у них в доме родной племянницы, своей воспитанницы, которую она только что выдала замуж. Увидев их циничное, грубое объятие, их жадные поцелуи взасос, г-жа д'Арло убедилась, что молодая женщина давно уже была и продолжает быть любовницей графа.

Ради сохранения их доброго имени, их репутации в обществе, а главное, ради дочери, г-жа д'Арло решила избежать огласки и не требовать развода. В доме соблюдалась видимость семейного согласия, взаимная учтивость врагов, принужденных жить под одной кровлей. Но графиня ничего не забыла и не простила; она с болезненной страстностью искала утешения в католической религии, предоставив тувернанткам воспитывать девочку, которая уже о многом догадывалась и нередко за обедом с тревожным любопытством украдкой таращила глазенки то на церемонно вежливого отца, то на скорбную, молчаливую мать.

Г-жа Эпсен с дочерью часто говорили меж собою, что лучше бы несчастной графине реже ходить по церквам и больше времени посвящать своему дому, ребенку, своим обязанностям матери и жены; эти заботы утешили бы ее скорее, чем постоянные молитвы и коленопреклонения. Но теперь Элина понимала г-жу д'Арло и если и осуждала ее, то не за чрезмерное благочестие, а за бесплодную, бездеятельную веру; за мелкие, эгоистичные жалобы в ее молитвах, обращенных к богу. Какая огромная разница с апостольским рвением Жанны Отман, с самоотречением Ватсон из Кардифа!

— Куда вы идете, Лина? Я вас отвезу, — говорила г-жа д'Арло после урока.

Удобно усевшись в коляске на мягких рессорах, графиня изливала свое горе, лелея и баюкая его, поверяла Элине семейные тайны, сама растравляла свою рану, как это любят женщины, когда секретничают между собой. Она внушала этой юной смятенной душе отвращение к жизни, разочарование, увещевала ее отречься от бренных земных радостей ради вечного блаженства на небесах. Иногда по дороге они останавливались у какой-нибудь католической церкви. Элина без колебаний входила туда вслед за графиней, ибо протестантские храмы но будням закрыты, а для набожной христианки годно любое проникнутое религиозным духом место, где можно помолиться богу. В пустой церкви св. Клотильды девушке даже лучше удавалось сосредоточиться, обратиться мыслью к небесам, чем на многолюдном воскресном богослужении на улице Шоша.

Этот скандинавский храм в самом центре Монмартра, в двух шагах от Аукционного зала, — одно из неожиданных парижских впечатлений. Странно вдруг очутиться, свернув с Итальянского бульвара, в обширном нефе с полукруглым, наполовину застекленным сводом, откуда падает холодный дневной свет, странно слушать пастора в длинной черной мантии, который проповедует на жестком, гортанном языке, словно ворочая каменные глыбы. На массивных деревянных скамьях виднеются склоненные затылки с толстыми рыжеватыми косами, широкие мужские спины — целая колония датчан, норвежцев и шведов, загорелых, светлоглазых, бородатых, как скандинавские боги. Их имена записаны в особой «Скандинавской книге» кафе Регентства, а на улице Сент-Оноре булочники выпекают для них особые ржаные хлебцы с медом.

Долгое время Элине казалось приятным отдыхом играть по воскресным дням на органе в этой церкви, аккомпанируя датским песнопениям, напоминавшим ей о незнакомой родине. Но теперь она играла рассеянно, поглощенная своими думами… Разве могли быть угодны богу эти гимны на банальную мелодию, исполняемые хором так вяло, с таким равнодушием? Это то самое внешнее христианское благочестие, те привычные обряды, не согретые верой, которые так возмущали г-жу Отман. В Японии существуют механически повторяющие молитвы заводные машины на манер шарманки, которые право же с не меньшим успехом способны воспламенить души верующих.

Какими несносными казались Элине кокетливые девицы, которые, выпрямляя стан, встряхивали волной светлых кудрей, искрившихся, точно пена водопадов] Даже в храме они думали только о тряпках, охог рашивались и бросали украдкой завистливые взгляды на туалеты подруг. А скучные, вялые дамы с пухлыми лицами — настоящий «студень», как навывают датчан в Германии, — которые тут же, во время молитвы, раскланивались и приглашали знакомых на сытный обед или обильный ужин! А сонный пономарь в костюме метрдотеля, лениво обходивший ряды молящихся, собирая пожертвования в сетку на длинной палке! А сам пастор Бирк с томным взглядом, с завитыми буклями, который, склонив голову набок, жадно высматривал среди прихожанок невесту с приданым! Во всех, во всем.

Элина видела леность души — в плесени, выступавшей на фронтоне храма, в ржавчине, покрывавшей решетку наружных дверей. Когда, вернувшись домой, она наблюдала в окно, как пастор Оссандон с лейкой или садовыми ножницами в руках возится в своем садике, ей казалось, что даже этот почтенный старик, твердый и стойкий в вере, давший столько доказательств своего религиозного рвения, лучший церковный проповедник, декан факультета, даже он поражен тем же недугом, что и остальные, что и она сама. Леность души! Леность души!

Никто из окружающих не замечал душевного смятения Элины, не замечал, как постепенно, упорно навязчивая идея овладевает всем ее существом. Г-жа Эпсен, всецело поглощенная предстоящей свадьбой, в восторге, что дочка остается при ней, а зять — важный чиновник в министерстве, уже хлопотала о приданом и меблировке комнат. Напрасно девушка убеждала ее! «Нечего спешить… Успеется…» Не обращая внимания на равнодушие невесты — ведь она сама в свое время вышла замуж не по любви, а по расчету, — г-жа Эпсен рылась в шкафах, разбирала белье, выискивала в старых шкатулках драгоценности в подарок дочери: брошку с портретом покойного отца, нитку жемчуга, филигранные украшения, какие носят в Дании. Она вымеряла кружева, кроила, подбирала одно к другому.

— Смотри-ка, Линетта, — радовалась мать, — тут хватит кружев на рукава… Если подобрать такие же на воротник, у тебя будет чудесная отделка для подвенечного платья!