Этот последний удар доконал бедного Лорн. Весь день он ходил как потерянный и говорил себе, что вместе с Линой его покинула его счастливая звезда. Дома его ждало еще большее огорчение: он узнал, что Фанни с самого утра ничего не ела, поджидая у окна возвращения мадемуазель, но на ее отчаянный призыв: «Мама, мама!» — Элина даже не обернулась.

— Вот уж это нехорошо, сударь, какой надо быть жестокой! — возмущалась Сильванира. — Наша деточка того гляди захворает с горя. Я уж думала… — прибавила она нерешительно, — если барин позволит… Не поехать ли нам с ней на шлюзы? Там ее братец, там на свежем воздухе ей полегчает.

— Поезжайте, поезжайте! — ответил расстроенный Лори.

После обеда он ушел к себе в комнату и, чтобы отвлечься, принялся сортировать бумаги своего архива. Он давно уже отвык от этого занятия и, стряхивая пыль с картонных папок, с трудом разбирался в принятой им самим сложной системе номеров и ссылок, которыми в канцеляриях помечают самую ничтожную бумажонку. Но сегодня Лори не мог сосредоточиться и поминутно уносился мыслью в верхний этаж, прислушиваясь к легким шагам жестокой Элины, которая переходила от окна к столу, от фортепьяно к бабушкиному креслу; каждому уголку его унылых, пустых комнат соответствовал такой же уголок верхней квартиры, нарядно обставленной, изящной и уютной.

Бедный вдовец думал о Лине, и влечение сердца побуждало его пойти на компромисс, на сделку с совестью. Ведь, в сущности, то, чего требует Элина, отчасти справедливо: муж, жена и дети должны молиться одному богу — раз уж их несколько, по ее мнению, общая религия скрепляет семью неразрывными узами. К тому же и государство наряду с католическим признает и протестантское вероисповедание, а для него, как правительственного чиновника, это весьма существенный довод.

Даже если руководствоваться интересами детей, то где он найдет им более нежную, разумную, заботливую мать? А если он не женится, воспитание детей снова будет предоставлено служанке. За Мориса еще можно не беспокоиться, его призвание определилось, но Фанни!.. Лори вспомнил, какой жалкий вид был у его дочки, когда ее привезли из Алжира: неловкая, растрепанная, с красными руками, в грубом деревенском платке, как у Сильваниры, неряшливая, точно ребенок из нищей семьи.

Терзаясь сомнениями, бедняга старался вызвать в памяти любимый образ покойной жены: «Помоги мне!.. Посоветуй мне!» Но напрасно он призывал ее — вместо дорогой тени перед его глазами возникала розовая, белокурая девушка, юная, обворожительная Элина Эпсен.

Она все отняла у него, даже воспоминание о прежнем счастье. Жестокая, безжалостная Лина!

Положительно в этот вечер сортировка бумаг ему была не под силу. Лори отошел от стола и облокотился на подоконник. В доме напротив, по ту сторону сада, в освещенном окне кабинета он увидел Оссандона, наклонившегося над письменным столом. Лори часто встречал декана и почтительно кланялся атому высокому старику, прямому и крепкому для своих семидесяти пяти лет, с добрым, умным лицом, седыми курчавыми волосами и окладистой бородой; им еще не приходилось разговаривать, но по рассказам г-жи Эпсен Лори знал до мельчайших подробностей историю жизни достойного пастора.

Человек скромный, родом из севенских крестьян, Оссандон не отличался честолюбием и, будь на то его воля, никогда не покинул бы своего первого прихода Мондардье в Мезенкских горах, маленькой церкви из черного местного камня, своего виноградника, цветов и пчел, которыми он занимался в свободное от богослужений время с такой же любовью и кротостью, с какими руководил своей паствой; он обдумывал проповеди под стук садовой лопаты и сеял добрые семена с высоты церковной кафедры.

По воскресеньям, отслужив в деревенской церкви, Оссандон отправлялся в горы проповедовать пастухам, сыроварам и дровосекам. Его кафедра возвышалась на трех деревянных ступеньках, вдалеке от всякого жилья, над поясом хвойных деревьев и каштанов, в высокогорной полосе, где ничто не растет, где нет ничего живого, куда залетают только мухи. Самые лучшие свои проповеди, простые и торжественные, он произносил здесь, для бедняков, отрезанных от цивилизованного мира, перед широким, пустынным горизонтом, а стада, то приближаясь, то удаляясь, откликались на его голос звоном колокольчиков. Величавая сила и свежесть его образной речи, пересыпанной меткими простонародными словечками, пленявшими горцев, впоследствии снискали ему в Париже славу выдающегося оратора. Окончив проповедь, Оссандон ужинал в какой-нибудь пастушьей хижине, где его угощали жареными каштанами, и спускался в долину, окруженный целой толпой провожатых, громко распеваоших духовные песнопения. Нередко, застигнутый бушевавшей в горах грозой, он шествовал под дождем и градом, среди молний и раскатов грома, словно ветхозаветный пророк Моисей.

Пастор охотно остался бы на всю жизнь в безвестности, среди дикой природы, но г-жа Оссандон и слышать об этом не желала. То была маленькая решительная женщина, дочка местного податного инспектора, румяная, золотистая от загара, аккуратная, по-крестьянски деловитая, с живыми глазами и выдающимся подбородком; меж ее пухлых, полуоткрытых губ белели острые зубки — крепкие зубки с бульдожьей хваткой. Честолюбивая пасторша командовала мужем, понукая его и тормоша, энергично хлопотала о его карьере ради него самого и особенно ради их сыновей, которых было столько, сколько желудей на дубе. Она добилась того, что Оссандона перевели из глухого прихода сначала в Ним, потом в Монтобан и, наконец, в Париж. Дар красноречия и глубокие познания, конечно, принадлежали самому пастору, но выдвинула его «Голубка», как называл он свою жену, пытаясь ее утихомирить; именно она, помимо его воли, создала ему славу, достаток и положение.

Голубка была экономна за двоих, ибо Оссандон все раздавал деревенским беднякам — белье, платье, даже дрова; он бросал их через окно, когда жена прятала ключ от дровяного склада. Она воспитала в строгости своих восьмерых сыновей, и, хотя ей приходилось туго, никто не видел на них дырявых сапог, никто не видел на них рваных штанов — она успевала штопать их по ночам. Громко разговаривая, расхаживая по дому, она вечно что — то шила или вязала, а впоследствии, не выпуская из рук работы, разъезжала в дилижансах и поездах и навещала своих мальчишек в разных городах, где ей удалось пристроить их в школу на стипендию. Деятельная и неутомимая, она требовала того же и от других и не давала покоя мужу до тех пор, пока все их восемь сыновей не были хорошо устроены и женаты, кто в Париже, кто в других городах или за границей. Для этого потребовалось немало похорон и венчаний, немало утомительных светских церемоний, куда наперебой приглашали знаменитого пастора Оссандона, который сумел занять обособленное положение, вне интриг и соперничества, и не примыкал ни к ортодоксальному, ни к либеральному направлению.

На долю бедного великого человека выпало гораздо больше славы и почетных обязанностей, чем бы ему хотелось, и он с грустью вспоминал широкие просторы, привольную жизнь в Мондардье и свои проповеди на горных высотах. Наконец, когда Оссандон стал деканом богословского факультета, жена разрешила ему ограничиться лекциями и вернуться к мирной, созерцательной жизни в домике на улице Валь-де-Грас, где они в ту пору поселились. «На самой вершине!» Такими словами Оссандон определял свое нынешнее благоденствие, достигнутое ценою стольких трудов, стольких нравственных мучений, — отдых, которым он упивался. Однако пастор чувствовал себя несчастным, когда его милый домашний тиран — его Голубка покидала его, чтобы навестить кого — нибудь из сыновей, и отправлялась в дальний путь, невзирая на преклонные годы.

Ни расстояния, ни утомительные переезды-ничто не могло удержать бойкую старушку. То, к удивлению Поля, майора, она появлялась в военном лагере во время маневров и, путая номера батальонов и рот, разыскивала его палатку. То другой ее сын, инженер в Коммантри, встречал ее в подземной галерее и помогал высадиться из шахтерской клети. «Бог ты мой! Мама!»