Шухов работал в своем кабинете, но свист пуль на улице, глухие звуки их ударов о булыжники и стены домов — плохой аккомпанемент для занятия вычислениями. И хоть Шухов всю жизнь придерживался правила: голова должна думать только об одном — сейчас он не мог думать о формулах. Когда история проходит через крутой поворот, когда ты дожил до событий, которые готовили поколения, очень трудно сохранять обычный распорядок жизни.

Он вспоминал события последнего года… Митинги происходили чуть ли не беспрерывно еще с февраля, но несколько дней назад, проходя по Тверской, он увидел у памятника генералу Скобелеву огромную толпу. Над фуражками студентов, над серыми папахами солдат развевались красные флаги. В центре толпы виднелся оратор, но слов его не было слышно. Мимо Шухова прошел расклейщик афиш; солдат жадно схватил одну.

— Какие-нибудь новости? — вежливо спросил Шухов.

— В Петрограде, говорят, революция, — ответил солдат, — Временное правительство скинули. Ждем подтверждений…

И вот оно, подтверждение. Тяжелая поступь истории слышна на улице. Какой путь выбрать для себя?.. Обыватели, естественно, прячутся. Самое главное для них — переждать опасное время. Люди активные сражаются.

Что должен делать он — не обыватель, но уже и не боец — шестидесятитрехлетний старик?

Есть одна норма поведения — что б ни случилось, работы не прекращать. И хотя многие из окружения Шухова относятся к идеям большевиков отрицательно, он считает: есть справедливость в том, что происходит сейчас на улицах. Ведь мало кто из отрицающих так тесно всю жизнь был связан с рабочими так хорошо знал условия их быта и труда. Большевики, судя по декларациям, намерены всерьез заняться улучшением жизни рабочих. Что ж! Старый инженер готов отдать для этой цели все свои знания и опыт.

Грузовые трамваи, превращенные в платформы, развозили по Москве дрова и одежду, продукты и кирпичи. Другого транспорта не было. Ветер шелестел старыми афишами. По улицам маршировали красноармейцы, отправлявшиеся на фронт.

В один из осенних дней 1918 года Бари пришел к Шухову. Владимир Григорьевич визитом был удивлен, И в благополучные времена Бари редко посещал его. А теперь, когда улицы пусты и опасны, когда транспорта нет, это и вовсе непонятно. Он проводил гостя в кабинет, и оба уселись друг против друга. Два старых человека. Жизнь каждого прошла на глазах другого.

— Я хочу вас поздравить, Владимир Григорьевич, с новой почетной должностью, — сказал Бари. — Вы теперь член рабочего правления завода «Парострой», Национализированного предприятия эксплуататора Бари.

— Сорокалетнее знакомство мешает мне ответить резкостью на вашу иронию, — сказал Шухов, — Но я считаю ее неуместной.

— Владимир Григорьевич, — воскликнул Бари, — давайте, если хотите, поговорим серьезно! Стоит ли в нашем преклонном возрасте заниматься политикой, заискивать перед хамами? Вы можете сказать почти как Архимед: «Оставьте мне мои формулы» — и жить в мире расчетов. Вот единственное, что вечно, а все остальное преходяще. Теперь я понял это и вам завидую, хотя, сознаюсь, всю жизнь удивлялся вашей непрактичности.

— Нет, Александр Вениаминович, то, что вы предлагаете, сегодня для меня не программа. Прежде всего, рабочие — это не хамы. У нас с вами всегда было достаточно благ; но попробуйте встать на позицию человека, который не имеет ничего сейчас и не улучшит своего положения в будущем. Тяжелый труд сегодня, завтра и до конца жизни — вот таков был удел рабочих. С юности, со времен службы на железной дороге запомнил я один случай. Рабочий, кочегар, уснул на котельной решетке. Он проснулся не оттого, что одежда на нем начала тлеть, а кожа обгорела, а потому, что его растолкали. Вот до какого изнеможения доходили люди. А в Баку, в нефтяных ямах, по двенадцать часов под палящим солнцем…

— Это было давно, с тех пор многое изменилось. Вы сами немало способствовали переменам…

— Нет. Решая чисто технические задачи, можно было добиться очень ограниченных социальных результатов. Рабочие совершили социальную революцию — я их приветствую.

— И все же, зачем вы, никогда не будучи политиком, вдруг увлекаетесь какими-то лозунгами?..

— Это не так. Ничтожного царя и бездарное его окружение я ненавидел всегда. Но, пожалуй, именно всю жизнь я и был Архимедом — жил в мире формул. А доходы от моих работ получали другие, и вы в том числе. Теперь об этом можно сказать…

— Кто же вам мешал открыть собственное дело?

— Вы знаете — мне всегда был неприятен мир коммерции.

— Это не разговор под занавес сорокалетней — не скажу, дружбы, но все же тесной связи. В нынешнее, трудное для меня время я ожидал услышать от вас иные слова.

— Но что же я могу вам сказать, — вскричал Шухов, — если считаю закономерным происходящее! Одно лишь. Советской власти нужны опытные и знающие люди; она охотно сотрудничает и с бывшими офицерами и с бывшими капиталистами, лишь бы только добросовестно работали. Вы человек великолепной энергии и огромного практического опыта. Даже сейчас, несмотря на годы, обладаете этими качествами. Оставайтесь работать на нашем заводе…

— И мне простят, что я был капиталистом, — сухо сказал Бари. — Это наивно, Владимир Григорьевич. Я не стану служащим предприятия, хозяином которого был сорок лет. Прощайте. Постараюсь уехать за границу. Кое-какие остатки капитала в иностранных банках у меня есть. В России мне больше делать не чего.

Шухов проводил Бари к выходу, постоял у пороса, Глохнет в ночной тишине шум шагов. Сорок лет, я_Ся жизнь, по существу, связывают с этим исчезнувшим в темноте старым человеком. Он вовсе не был злым или жестоким, но какое это имеет значение сейчас…

Как странно быть на железнодорожной станции и не слышать ни гудков паровозов, ни стука вагонных колес! Но откуда ж взяться этим звукам, когда через станцию прокатилась волна боев Красной Армии с отступающими войсками Колчака.

Мостовосстановительная группа расположилась в полуразрушенном здании станции. Уцелели служебные комнаты. Крыша пассажирского зала валялась здесь же на перроне, рядом со спиленным телеграфным столбом. Наружные стены станции покрывали большие черные пятна копоти. Бои были жестокими. Невдалеке от станции чернел сброшенный бак водокачки и виднелись в глубине паровозного депо подбитые машины. Вместо стен депо лежали на земле груды кирпичей. Остались стоять только массивные колонны.

Но самое главное — был разрушен мост. Если при виде вмятин и рваных дыр на баке у Владимира Григорьевича стало нехорошо на душе, то что же должен был он почувствовать, увидев рухнувший пролет. Верхушка перекосившейся фермы торчала из воды. Всякому тяжело видеть такое, а человеку, который всю жизнь проектировал и строил, просто невыносимо.

На ночь Шухова поместили в комнатке телеграфистов — аппараты все равно не работали. Остальные расположились вместе. Ему принесли скамейку со спинкой и матрац. Было тихо. Война откатилась на восток. Шухов не мог заснуть. Один из последних мостов, которые надо поднять, — и оживет линия Урал — Центр, вновь побегут поезда в Москву и Петроград. Тогда можно будет приступать к новому большому делу. Но как справиться побыстрей с этой задачей?

Утром он еще раз прошел к мосту, взяв с собой своего помощника, инженера Кандеева. По глинистому, скользкому склону спустились к воде. Мелкие волны огибали угол фермы. Тишина стояла над рекой, рассеивались клочья тумана. Всплескивали рыбы. Почему люди с такой злобой уничтожают то, что сами же с таким трудом сделали?

— Вот как я думаю, — сказал Шухов. — Вытащим ферму, посмотрим. Что можно — выправим; нет — заменим.

Кандеев молчал. Перекосившиеся фермы очень трудно выправлять. А материала для замены нет. Где взять двутавры и швелеры, когда заводы, делавшие их, не работают? Но он уже много лет трудился с Шуховым и привык верить ему. Вот когда правило, которым Владимир Григорьевич руководствовался всю жизнь — стараться использовать как можно меньше материала, позволяет добиваться цели. Теперь уже не для того, чтоб капиталист мог сэкономить на постройке, приходится напрягаться, а оттого, что иного выхода нет.