Темно. Глаза различают только голубовато-призрачный овал акварина да горсть цветных огоньков на пульте бункерной коммутации.

Сняв кислородную маску, устало перешагиваю освещенную снизу закраину люка и ощупью направляюсь в глубь салона. Будто в лес ночной. Неожиданно спотыкаюсь о какое-то препятствие и, не удержав равновесия, падаю в темноту. Искросыпительный удар виском — об угол стола. Поминая чертову родню по шестое колено включительно, изучаю пальцами место ушиба. Потом ощупываю препятствие. Ноги!.. Безвольно вытянутые неподвижные ноги… Все внутри напрягается от предчувствия страшной беды.

Бросаюсь к пульту. Рубильник — рывком на себя до отказа. Вспыхнувший свет мгновенно возвращает утраченное было чувство реальности.

Болл лежит на полу, запрокинув голову в проем между ножками перевернутого кресла. Губы сомкнуты, на горле выпирает кадык. Разрываю свитер, чтобы выслушать сердце. Болл приподнимает голову и мычит что-то нечленораздельное. В нос ударяет тошнотворный ненавистный мне запах. Так, коллега тяжело, что называется, мертвецки пьян…

Я порылся в аптечке, зарядил пневмошприц и, с трудом преодолевая отвращение и бешенство, перевернул Болла спиной вверх. Вот уж никогда не думал, что здесь пригодится лекарство, нейтрализующее алкоголь! Быстро же мы обрастаем шерстью, господа…

Покончив с инъекциями, направляюсь в каюту Болла. Ударом ноги распахиваю дверь. Дверца шкафа открыта. На полке поблескивают три бутылки спиртного. В целлофановом кульке мелко наколотый сахар.

Бутылку за горлышко. Взмах… Осколки, груда осколков, лужа и этот проклятый запах.

Осколки последней бутылки сыплются на пол и, отзвенев свою стеклянную жалобу, замирают у ног, влажно поблескивая. Все… Владелец бара проснется начисто разоренным.

Вспышка гнева, совершенно меня обессилив, угасла.

Подхожу к столу и беру в руки то, что сначала показалось мне зеркалом. Это портрет. Превосходный фотопортрет молодой женщины, выполненный в технике гайки: темное, очевидно, загорелое лицо обрамлено волнами светлых, почти невидимых на снимке волос. Глаза глубокие, строгие.

Выходит, Болл не один…

Болл спал. Голая грудь мерно вздымалась. Я снял сиденье с кресла, положил под голову спящему. Не для него — плевать я на него хотел. Для той, которая на снимке.

У себя в каюте я запер дверь на внутренний замок. Постоял перед Царевной-Лебедем. Глаза большие, глубокие, и нет в них строгости. Скорее — печаль и детское любопытство. Я взял со стола нож, оставленный Пашичем, хотел обрезать провода переговорного устройства. Но не обрезал — вспомнил Дюмона.

Уснуть легче всего, если стараться некоторое время лежать неподвижно. Лежу, стараюсь. На столе — таблетки снотворного. Нельзя… Нужно уметь засыпать, естественным образом. Даже в этой наглухо закупоренной консервной банке, называемой бункером. Консервированная тишина…

Мысленно пронзив потолок и толщу воды, я блаженно зажмурился. Потому что в безоблачной вышине, над безмятежно-голубой поверхностью океана, жарко горело полуденное солнце… С тех пор как люди познали трехмерность планеты, проникли в недра ее и глубины, поверхность стала для них чем-то вроде Эдема. Там, наверху, всегда обязательно день, свежий ветер и солнце. Это просто необходимо, чтоб всегда обязательно солнце.

Внезапно, под действием какого-то внутреннего импульса, я широко открыл глаза и воззрился на холодно сияющий диск настольной лампы. Вот твое солнце, приятель. А на поверхности сейчас, наверное, ночь, завывающий ветер, шторм… Повернул голову и взглянул на часы. Да, ровно двадцать четыре. Полночь. Полночь твоих желаний… Хм, надо же было придумать! Какой механизм сработал в мозгу, порождая этот немыслимый образ?! Из каких глубин подсознания вышла в область сознания невероятная фантасмагория чувственных ощущений, казалось бы совершенно не связанных ни с горечью невосполнимой потери, ни с надеждой унять душевную боль.

И завертелась чудовищная карусель зеркал, отражающих куски сегодняшних событий. Напряглись усталые мышцы, лоб покрылся холодной испариной, участились дыхание, пульс. Мозг раскручивал карусель на повышенных оборотах. Словно мотор, в обмотки которого подано больше, чем надо, энергии. На таких оборотах запросто могут выйти из строя подшипники. Быть может, именно так и спятил Дюмон?..

Я сжал руками виски, громадным усилием воли заставил себя успокоиться. Видишь, все хорошо — удалось. Теперь попробуй уснуть. Ты должен уснуть, обязан. Не прибегая к снотворному.

И вдруг я понял, что эти мучения надолго. До тех пор, пока не домыслишь. Чего-то я не домыслил, не уловил, в водовороте недавних событий проглядел что-то важное… Важное ли? Появилась надежда: если решить, что неважное — сразу уснешь. Только прямо и честно. Прямо и честно… Кретин!

Важно все: города светляков, стеклянный «реквием», Бездна, дрессированный кракен, пьяный Болл, фотопортрет, Царевна-Лебедь — множество мозаичных кусков одной грандиозной картины, которую я напрасно стараюсь втиснуть в какую-то рамку. Каждый кусок имеет свой звук, цвет, протяженность и запах. И если все обобщить, получается что-то большое, без рамок. И центр всего этого — я. А центр меня самого — мои неуемные мысли. Беспокойный пульс бытия… Я и не знал, что понятие мысль имеет массу синонимов.

Машина времени — очевидно, один из этих синонимов. Можно думать о прошлом, жить настоящим, грезить о будущем, можно порознь, а можно вместе, одновременно. Этим мозг человека отличен от мозга животного. Мозговая работа животных однозначна по времени — куцый мир, картина в рамках конкретной реальности данных мгновений. Человеку просторней: он живет тем, что было, что есть и что будет. Жить с этим порознь легко, но сразу в трех временах — дьявольски трудно. Я живу по крайней мере сразу в двух: в настоящем и прошлом. Увязать настоящее с прошлым, осмыслить результаты этой увязки — значит проведать о будущем.

Я побывал на «голубом этаже», слышал «реквием бездны», был на грани потери рассудка. Это прошлое. Однако я жив — настоящее. Своим спасением обязан кальмару — резюме, так сказать. Итак, в будущее проектируется кракен… Ну что ж, возьмем это за основу вполне вероятных прозрений.

Кракен мог меня растерзать. Не растерзал. Не причинил мне ни малейшего вреда, хотя свободно мог свернуть мне голову одним движением щупальца. Случайность? Допустим. Теперь другое: кракен знает, что такое ружье. Расскажи я об этом кому-нибудь из подводников, меня засмеют. Болл просто лопнет от хохота. Но факты неумолимы: кто-то очень прилежно занимался дрессировкой глубоководного примата. Видимо, Пашич… Да, но с какой стати? Хобби морского геолога? Научный эксперимент? Или озорное желание мистифицировать своего напарника? Если это мистификация, то она ему, надо признаться, удалась… «Скажите, Свен, Пашич способен на это? Ведь вы его хорошо знаете». — «Нет, не способен. Пашич был достаточно серьезным человеком, мистер Соболев». Н-да…

Помнится, я где-то читал, что какой-то чудак радист учил шимпанзе стучать на ключе. Обезьяна умела выстукивать целые фразы. Где гарантия, что Пашич не мог обучить тому же кальмара? Только фразы наоборот, шиворот-навыворот. Так оригинальнее. Для людей, разумеется. А для кальмара порядок знаков не имел никакого значения — лишь бы запомнил последовательность продолжительных и коротких нажатий… Изобретателен, черт!