Тетя Каролина сидела на своем обычном месте — между стойкой и дверью туалета. Для нее эта пирушка была торжественным приемом. Да она и не любила, когда ее заведение называли пивной. Консоли за ее спиной были закрыты пестрыми рекламными плакатами с изображенными на них полуголыми девицами, тянущими кока-колу я виски через соломинку. На капитальный ремонт не хватило денег. Почерневшие стены, обитые линолеумом, были обклеены красными и синими декоративными пластмассовыми полосками. На стойке все еще красовалась допотопная горка, на которой вместо котлет и яиц теперь стояли холодные сосиски и воздушная кукуруза. Наиболее уважаемые посетители располагались за низкими столиками со столешницами в форме боба в приглушенном красном или голубом свете неоновых ламп. Снаружи над невысокой входной дверью красным и синим светилась надпись: «Кэролайнс бир бар».

Эгон передвинул рычаги шарманки и еще раз прокрутил польку. Это была серенада, адресованная хозяйке в честь дня ее рождения. Тетя Каролина улыбалась. Было видно, что она и польщена и раздосадована. Полька, пожалуй, казалась ей несколько грубоватой, во всяком случае, была явно недостаточно современной. Кэролайн больше всего любила джазовые песни. В те времена, насколько можно было понять из разговоров, она вела героическую борьбу против конкурентов, финансовой инспекции, полиции нравов и случавшихся порой бешеных перепадов денежного курса[4]. Заканчивались сумасшедшие пятидесятые годы, и долларовые инъекции только-только начали по-настоящему влиять на дряблый организм Западного Берлина. Будучи хозяйкой заведения, тетя была вынуждена идти в ногу со временем, и ее пристрастие к джазу объяснялось, вероятно, всего-навсего деловой сметкой: жесткий ритм ударника нес слушателям жалкие крохи романтики. Однако оставим эту тему. Тетя Каролина была такой, как того требовало время. А вообще-то я вовсе не хочу, чтобы создалось впечатление, будто ту пирушку в честь ее дня рождения я пытаюсь как-то приукрасить. Напротив, сегодня я многое вижу гораздо яснее.

Иногда я спрашиваю себя: отважился бы я на такое сейчас? Некоторые вещи делают лишь в юности или же вовсе не делают. Только молодежь способна со слепой дерзостью бросить вызов судьбе. А как иначе узнаешь, какова она — твоя судьба? Это называют бурей и натиском, но в действительности это, пожалуй, неумное упрямое ребячество. Мне было запрещено посещать Западный Берлин, притом в самой категорической форме. Я уже сдал все наиболее серьезные экзамены и проходил практику. На старом заводе, где я работал, многое изменилось. Специалисты только и говорили о транзисторах, о том, как много нужно наверстать в области полупроводниковой техники. Мне было поручено решение проблем управления в модуляторе пространственной системы, и надо было быть абсолютным болваном, чтобы не понимать, для чего нужны предельные частоты в диапазоне 10000 мегагерц: Национальная народная армия стала нашим главным заказчиком и требовала от нас практических результатов. Я не имел права поступать столь легкомысленно. Но вот, однако же, сидел в «Кэролайнс бир бар», Шёнеберг, американский сектор Берлина, Мартин-Лютерштрассе.

Мне отвели почетное место рядом с тетей. Она положила руку на мое плечо, и было очевидно, что в данный момент ей наплевать на всю шатию-братию, что ей нужен лишь я, ее племянник, последний осколок семьи, оставшийся по ту сторону границы. А я сидел как на иголках.

— Тетя Каролина, — шепнул я ей на ухо, — мне пора идти.

Но она не слушала меня.

— Однако… однако… господин Вагнер… — перебила она одного из гостей.

Господин Вагнер, принадлежавший к числу ее новых знакомых и постоянных посетителей, «двойной» коммивояжер, торговавший мужскими галстуками и женским бельем, в этот момент рассказывал гостям сальный анекдот из своей профессиональной практики: о том, как мужской галстук и женские трусики обмениваются впечатлениями. Люси, единственная из служивших у тети Каролины девушек допущенная в компанию, хохотала. В этот вечер заведение тети Каролины было закрыто для посетителей, и Люси, будучи, так сказать, уже не на работе и изрядно выпив, пришла в возбужденное состояние. Тете Каролине она, вероятно, в какой-то степени заменяла дочь. Американец Билли, вольнонаемный, служивший по финансовой части при штабе американского гарнизона в Целендорфе[5] и оставлявший здесь подозрительно много денег, которого тетя Каролина, пребывая в хорошем настроении, именовала господином начфином, спал, положив голову на стол. В неосвещенной половине зала уборщица тети Каролины, прижав к себе, словно наемного танцора, швабру, танцевала с ней под звуки шарманки. Стирая со столов и убирая рюмки, она, по обыкновению, допивала остатки спиртного и таким образом поднимала себе настроение. Мне она представлялась три раза, делая каждый раз легкий книксен:

— Леман-Мюк, частная воспитательница, Панков[6], Кавалирштрассе.

Частная воспитательница! Скорее всего, бывшая. Или, может, под частным воспитанием она подразумевала воспитание практицизма? За двести восемьдесят западных марок в месяц она каждый вечер убирала и чистила теткино заведение — для Каролины дешевле не придумаешь! Однако, даже не обладая особой фантазией, можно было легко представить, что, обменяв эти марки на восточные по курсу «черного рынка», Леман-Мюк на своей Кавалирштрассе могла выступать в качестве бывшей знатной дамы.

— Тетя Каролина, — повторил я уже несколько громче, — мне пора.

Она скроила обиженную мину:

— Йохен, не смей называть меня тетей. Говори просто: Кэролайн.

Я улыбнулся, по так как мне нужно было от нее еще кое-что, то решил доставить ей удовольствие:

— И все равно мне пора… Кэролайн!

Она шлепнула меня по затылку:

— Прямо сейчас? Сегодня? В день моего рождения? Конечно, здорово, что ты не забыл…

На самом деле на ее день рождения я попал нежданно-негаданно, но разрушать ее иллюзии не стал. Она удерживала меня, положив мне ладонь на затылок, и казалось, действительно больше всего на свете боялась, что я уйду.

— Ты так и не попробовал моего нового виски, — сказала она. — Настоящее кукурузное виски из Кентукки. Оно сейчас пользуется большим спросом. — Произнося это, она, казалось, погрузилась в свои дела, но вдруг крикнула раздраженно: — Фриц, а ну-ка принеси бутылку нового виски!

Фрид работал у тетки метрдотелем. В описываемый момент он был занят починкой одного из четырех игральных автоматов.

Любая мысль о деловых операциях приводила тетю Каролину в волнение. Вот и сейчас она протянула руку к стойке — там, рядом с кассовым аппаратом, лежал крохотный сверточек, ради которого я и пришел сюда, а теперь сидел как на иголках. Вернулся Фриц с бутылкой виски и бутылочками кока-колы и расставил на столе новые ребристые стопки. Тетя Каролина незаметно сунула мне пакетик в боковой карман пиджака.

— Протезная мазь, — сказала она, не глядя на меня. В ее голосе слышались обида и неодобрение. — Как дела у отца?

— Плохо, — ответил я, не желая распространяться на эту тему. — Скорее всего, предстоит очередная ампутация.

Одним движением, сделавшим бы, вероятно, честь любому кукурузоводу из Кентукки, она опрокинула в себя стопку неразбавленного виски.

— Все сидит в своей дыре в зоне[7] мой разлюбезный братец? — Заранее зная ответ, она только возмущенно махнула рукой: — Вот и все, что он, преобразователь. мира, заслужил. Руки постоянно в грязи, ботинки рваные, ни гроша в кармане и пустой желудок. Боже мой, кому это нужно? А концлагерь! Зачем ему все это было нужно? С чем он остался? С одной ногой, да и ту ему отрезают по кусочку. Ужасно! — Она говорила так, будто обвиняла действительного виновника всего этого. — Разве я требую слишком многого, Йохен? — печально посмотрела она на меня. — С тех пор как я здесь, от него ни слова, ни строчки. Хоть бы открытку с готовым текстом поздравления ко дню рождения прислал.