— Что тебе нужно, плакса?

Услышав грубый голос и увидев сердитые глаза, девочка уходила в другой конец комнаты, причем по щечкам ее катились иногда крупные слезы. Всякий раз после такого опыта отправлялась она к Джимми Бракетту, который старался успокоить ее чем-нибудь сладким, бросая при этом убийственные взгляды на Мак-Уэ. Но Мак-Уэ отвечал на них презрительной усмешкой, словно гордясь тем, что досадил девочке. Он случайно открыл, что слово «плакса» может всегда избавить его от Розы-Лилии. Девочка не любила, когда ее называли плаксой. К тому же он выражал этим протест против нежностей, которые расточались ей остальными.

Как ни возмущалась Роза-Лилия таким грубым отношением к себе, она забывала его, как только снова видела Мак-Уэ. Каждый вечер пыталась она взобраться к нему на колени или обратить на себя его внимание и каждый вечер уходила от него смущенная. Но ей удалось пристыдить Мак-Уэ. Однажды он, как и всегда, повторил свой обычный вопрос:

— Чего тебе нужно, плакса?

Губы Розы-Лилии дрогнули, но она на этот раз не тронулась с места.

— Меня зовут не плаксой, — ответила она, — а Розой-Лилией. Я хотела попросить вас взять меня на колени на одну только минуточку, самую крошечную минуточку.

Мак-Уэ, застигнутый врасплох, со смущенной улыбкой оглянулся кругом. Но тут же вспыхнул от досады. В комнате наступило молчание, и он почувствовал, что все настроены против пего. Он, нахмурив брови, взглянул на Розу-Лилию. Затем, пробормотав: «Не возьму я тебя!», вскочил со скамьи и грубо оттолкнул от себя девочку.

— Он злее черта! — пробормотал Берд Пиджон, обращаясь к Джонсону и с негодованием плюнув на пол. — Я думал, он прибьет малютку, так страшно посмотрел он на нее.

— Пусть только попробует! — проворчал сквозь зубы Джонсон, приняв такой вид, что даже в слепом глазу его можно было прочесть угрозу.

Два вечера подряд обходила сурового дровосека Роза-Лилия, но на третий опять подошла к нему. Мак-Уэ сразу заметил ее намерение и поспешил затянуть песню во всю глотку.

В песне этой было много грубых выражений. Джонсон насупился. Он знал, что Мак-Уэ запел именно эту песню, чтобы поиздеваться над ребенком. Джонсон забыл, что девочка не могла понять ни единого слова из всей этой песни. Вскочив со своего места у очага, он крикнул через всю наполненную дымом комнату:

— Молчи, рыжий!

Пение смолкло. Все вопросительно взглянули на Джонсона. Несколько минут длилось молчание. Но вот Мак-Уэ поднялся наконец со своего места. Брови его были нахмурены, глаза сердито устремлены на Джонсона.

— А тебе… какое дело до того… что я пою? — спросил он, подняв руку и растопырив свои огромные пальцы.

— Я тебе покажу, какое… — начал Джонсон взволнованно.

Но тут вмешался сам хозяин. Дэви Леган был человек нрава спокойного, а между тем умел держать весь лагерь в своих руках. К тому же он был человек справедливый, а ссору начал Джонсон.

— Замолчи, Джонсон! — строго сказал Леган. — Если в этом лагере суждено быть драке, то начну ее я… Не забывайте этого, ребята!

Мак-Уэ хмуро взглянул на него.

— Ты наш хозяин, Дэви Леган, и я согласен на все, что ты сделаешь, — Сказал он. — Позволь прежде всего спросить тебя, как хозяина: лагерь это у нас или церковь? Джонсон может убираться к черту!.. Но если ты скажешь мне, чтобы я ничего не пел, кроме молитв, так я тебе скажу, что эта песня — моя молитва. Не нравится она вам, так я отправлюсь в такой лагерь, где дровосеки — мужчины, а не бабы-кормилицы.

— Твое дело, Мак-Уэ! — отвечал хозяин. — Я вполне понимаю тебя, понимаю, почему ты недоволен тем, что Джонсон так грубо прервал тебя. Он не имел права ни останавливать твоего пения, ни бранить тебя. У нас здесь не церковь. Ребята имеют полное право ругаться, как им угодно. Без этого никак нельзя. Да разве можно заставить кого-нибудь ходить на цыпочках и складывать губки бантиком ради какой-то там крохотной белокурой малютки, которая ясным солнышком загорелась у нас в лагере? Какой тут смысл? Я прошу тебя только не говорить скверных слов при девочке. Вот все, что я хотел сказать. На этом и покончим.

Все остались довольны речью хозяина, кроме Джонсона, но он вынужден был казаться довольным. Несколько минут длилось глубокое молчание. Оно было нарушено нежным голосом Розы-Лилии, которая все время стояла с заложенными за спину руками и, пока хозяин говорил, смотрела на него с благоговейным вниманием.

— Что вы сказали, Дэви? — спросила она.

— Все равно не научишься тому, что он сказал, — прервал ее Джонсон и, взяв ее на руки, отнес в спальню, чтобы уложить спать. Громкий взрыв хохота раздался ему вслед. Смех этот избавил Дэви Легана от ответа.

С тех пор Роза-Лилия стала избегать Мак-Уэ, хотя делала это с таким видом, который ясно указывал на то, что тут не обошлось без советов Джонсона и Джимми Бракетта. Тем не менее она часто с упреком посматривала на него, но всегда издали. Но на Мак-Уэ не действовали ее взгляды. Он, собственно говоря, ничего не имел против нее и желал только, чтобы она держалась подальше от него.

Но Роза-Лилия не считала себя побежденной.

Продолжительная зима, какая всегда бывает в северных лесах, близилась к концу. Снег на открытых местах становился в полдень до того рыхлым, что лошади с трудом тащились по дороге. Дровосеки работали с лихорадочной поспешностью, чтобы вовремя, пока не испортились окончательно дороги, доставить бревна к берегу реки. Теперь дровосеки очень уставали к вечеру и после ужина спешили на койки, потому что им хотелось спать и было не до песен. Роза-Лилия огорчалась, что никто из дровосеков не обращает на нее внимания, кроме Джимми Бракетта и всегда верного ей Джонсона. Она забыла оскорбление, которое нанес ей Мак-Уэ, и ей снова захотелось сделать его своим другом. Но Мак-Уэ по-прежнему оставался твердым и непреклонным, как камень.

Но вот сама судьба стала Неожиданно на сторону Розы-Лилии. Толстый сухой сук, сломанный и подброшенный на воздух падающим деревом, так сильно ударил Мак-Уэ, что он потерял сознание, и его с окровавленной головой снесли в хижину. Хозяин, хирург-самоучка, обмыл ему рану и зашил ее. Он приказал затем уложить раненого на собственную свою койку, заявив при этом, что Мак-Уэ останется здоровым и невредимым, так как таких, как он, не легко убить.

Прошло несколько часов, и Мак-Уэ наконец пришел в сознание. В эту минуту вблизи него никого не было, кроме Розы-Лилии. Сердце девочки было полно жалости, и она, стоя подле койки, тихо бормотала: «Бедный, бедный дядя Мак-Уэ! Как мне его жаль!» И она медленно качала головкой, слегка поглаживая бессильную теперь руку, лежавшую поверх одеяла.

Мак-Уэ полуоткрыл глаза, и взгляд его упал на голову Розы-Лилии, склонившуюся над его рукою. Губы его судорожно искривились, и он закрыл глаза. Но, к удивлению своему, почувствовал себя довольным. В комнату вошел Джимми Бракетт и поспешно увел девочку. «Кажется, он боится, что я ударю ее», — смутно мелькнуло в голове Мак-Уэ.

Долго лежал он так, неясно сознавая, что делается кругом него. Наконец он открыл глаза, ощупал повязку на голове и попросил пить таким голосом, который мало походил на его обыкновенный, грубый голос. На зов к его удивлению откликнулась Роза-Лилия. Крошечными ручками своими притащила она оловянную кружку с водой и, осторожно подняв ее, поднесла к губам больного. Но ей трудно было напоить его, а ему трудно было привстать, чтобы напиться. В комнату, к счастью, зашел в это время Джимми Бракетт, а вслед за ним и сам хозяин. Девочке больше не пришлось ухаживать за больным. Хозяин приподнял Мак-Уэ, чтобы он мог напиться. Выпив с лихорадочной жадностью полкружки, Мак-Уэ слабым голосом заявил, что чувствует себя совсем хорошо.

— Счастливо ты отделался, Мак-Уэ, — весело сказал ему хозяин. — Надо было видеть тот сук, что ударил тебя. Не легко убить тебя, Мак-Уэ.

Рука Мак-Уэ бессильно свесилась с койки, и он почувствовал вдруг, что крошечные тонкие пальчики нежно гладят ее, что к ней прикасаются мягкие губки. Испытанное им при этом ощущение было так ново, что он даже не мог ответить на шутку хозяина.