запахами. В кипчакских странах добыча была весомее, там было много

драгоценных камней – изумрудов, рубинов и алмазов, огромных кусков бархата, шелка и парчи, в которые любили закутываться с головы до ног жены

джихангира, золотых и серебряных монет с другими изделиями из драгоценных

металлов. И главное, оружия из стали, могущей перерубить любой клинок, если

он был выкован в другой стране.

Урусуты ничего этого не имели, кроме ханов, которых они называли

князьями и боярами, даже деньги у них были рублеными из серебряных кусочков, на которых ничего не было изображено. Зато дети учились грамоте, ходили в

шубах, сшитых из пушистых шкурок редких зверей, а на голове они носили

высокие медвежьи шапки. И если бы не дань, которой саин-хан обложил

побежденных им урусутов на вечные времена, то назвать поход удачным было бы

не совсем правильно. Душу джихангира согревала только слава монгольского

оружия, не знающего поражений, ему не терпелось вернуться в родные степи, чтобы почувствовать себя орлом, взлететь над бескрайними просторами и спеть

песнь победителя. Ведь он, являясь всего лишь внуком Священного Воителя, не

дал возможности одиннадцати прямым его наследникам опозорить себя хоть чем

нибудь и выпустить из рук победу над урусутами. Он возвращался со щитом, как

говорили урусуты, но не на щите. Но и здесь саин-хана тревожили сомнения, ведь курултай мог задать неприятный вопрос, почему он решил повернуть назад, не разорив Новгорода и не вторгнувшись в страны заходящего солнца, чтобы

продолжить путь к последнему морю, ответ на который мог не удовлетворить

влиятельных его членов. И тогда вместо песни победителя прозвучало бы

заунывное завывание джихангира-неудачника, не исключавшее тяжелых дальнейших

последствий.

Впереди Бату-хана ехали три всадника-тургауда, в руках у среднего

полоскалось на ветру пятиугольное знамя белого цвета с девятью широкими

лентами, на котором был обметан золотыми нитками шонхор – серый степной

кречет, сжимающий в когтях черного ворона. Под золотой маковкой копья

качался рыжий хвост жеребца, принадлежавшего когда-то Великому Потрясателю

Вселенной. Знаменосцам прокладывала дорогу половина из тысячной охраны

саин-хана на лошадях рыжей масти, вторая половина из этой тысячи на конях

гнедой масти замыкала поезд Ослепительного. Перед телохранителями рыскала по

сторонам в поисках врага сотня разведчиков, состоящая из отборных воинов.

Эти враги были везде, что снаружи войска, что внутри его, вот почему

джихангир не снимал кольчугу даже в своем шатре, когда он в нем отдыхал или

принимал пищу. А иногда он ложился в ней спать. И только когда к нему

приводили одну из жен – чаще всего это была хурхэ охтан-хатун, милая юная

дочь кипчакского хана, он утраивал вокруг шатра охрану, снимал с себя все и

предавался любовным утехам до тех пор, пока не чувствовал, что его немытое с

рождения тело не становилось легким как пушинка. После этого он подсаживался

к низкому столу с едой, насыщал себя до глубокой отрыжки, запивая жирные

куски мяса хорзой или орзой- хмельными напитками, сброженными из молока

кобылицы, затем вскакивал из-за стола тарпаном – дикой лошадью – облачался в

доспехи и бросался в вечный бой с врагами, которых находил для себя сам. Так

вел себя каждый монгол, достигший четырнадцати лет. В этом возрасте

монгольский юноша женился на избраннице, которой было от восьми до

двенадцати лет, оставлял после себя потомство и вскакивал на степного коня, быстрого как ветер и выносливого как верблюд, который уносил его в царство

живых и мертвых, в пространство, окрашенное кровью и оглашенное стонами

воинов от их вечных мук. Это была жизнь настоящего нукера, мечтающего стать

темником.

Саин-хан оторвал взгляд от пестрой нити, вплетенной в иссиня черную

гриву коня, подумал о том, что сегодня надо обязательно посетить свою

юлдуз – яркую звездочку, чтобы она не успела надуть на него пухленькие

губки, и постараться сбросить груз нелегких дум, накопившихся за несколько

дней похода. Он вспомнил, что Гуюк-хан, этот заносчивый царевич, сын Угедэя, кагана всех монгол, давно не присылал к нему с докладом вестового, и

нахмурил полукруглые надбровные дуги с редкими пучками темных волос. Каждое

крыло войска имело связь со ставкой через конные группы, состоящие из

нескольких разведчиков, которые обязаны были поддерживать ее в течении всего

дня, так-же сообщались между собой и отдельные отряды, вплоть до сотни.

Джихангир, не оборачиваясь назад, сделал знак рукой и снова посмотрел на

хмурое небо, по прежнему загороженное ветвями. Это обстоятельство вызвало у

прирожденного степняка новое чувство неприязни ко всему вокруг, ставшее

привычным, но сейчас оно быстро угасло, потому что небо начало проясняться.

Сзади послышался дробный топот копыт, который перешел в размеренную полурысь

рядом. В воздухе, пропитанном влагой, разлился знакомый кислый запах от шубы

Субудая, сшитой из плохо выделанной медвежьей шкуры.

– Я весь внимание, саин-хан, – сипло прокаркал непобедимый полководец, умеряя прыть своего коня все той же саврасой масти. После того, как его

любимца, который прослужил верой и правдой без малого три года, поглотило

болото под Великим Новгородом, старому воину было трудно справляться с новым

жеребцом, норовящим пуститься вскачь. Он был еще молод, этот жеребец, принесенный, как и его предшественник, той же кобылицей.

Джихангир прислушался к голосу наставника, стараясь уловить в нем

нотки, по которым можно было бы сделать вывод о его отношении к нему, но тот

прозвучал как обычно.

– От Гуюк-хана, этого чулуна, каменного недоноска, второй день нет

вестей, хотя нас разделяет расстояние в восемь полетов стрелы. Что с ним

могло случиться? – вопросительно проговорил он. – Батыров, подобных воинам

Евпата Калывырата, мы давно не встречали, если не считать одиночек, жалящих

наше войско комариными укусами.

– Ты прав, саин-хан, время Кудейара и Евпата Калывырата, могущих

собрать под своим началом тысячи храбрых батыров, прошло. Страна урусутов

поставлена на колени, мы предоставили этим харакунам право платить нам дань, чтобы они могли жить спокойно и продолжать свой род для того, чтобы новые

поколения урусутов работали на поколения монголов, грядущих нам на смену, избранных на вселенский престол богом Сульдэ, – Непобедимый высморкался в

рукав шубы, затем перевел дыхание и сообщил. – Я послал к Гуюк-хану десять

кешиктенов-гвардейцев, чтобы они разведали обстановку вокруг его отрядов и

привезли от него объяснения за задержку сведений о их продвижении.

Джихангир молча выслушал речь великого стратега, которому доверял

больше всех, он подумал о том, что время не властно над израненным, изможденном болезнями и возрастом, старым полководцем, который даже в

мелочах остается верным принципам – опережать события на один конский

переход. Затем едва заметно наклонил шлем вперед. Этого было достаточно, чтобы Субудай укоротил повод коня и стал быстро отставать от молодого

повелителя. “Дзе, дзе”, – одобрительно ворчал он про себя, соглашаясь с

поведением саин-хана, достойным поведения кагана всех монгол. Точно так-же

он говорил “да”, когда курултай назначал его джихангиром.

Огромное войско Бату-хана, числом более двухсот тысяч воинов, шло по

землям урусутов с северо-запада на юго-восток наподобие растопыренных

пальцев одной руки. Таким-же порядком оно надвинулось на их страну в начале

похода. Сосчитать все войско было невозможно, потому что многочисленные

отряды кипчаков, присоединившихся к походу, никто не учитывал, к тому же, воины теперь гнали перед собой толпы хашаров – пленных, предоставляя им