господином много лет назад. Звание багатур дал ему еще Великий Потрясатель

Вселенной, у которого Субудай служил правой рукой, масть коней он тоже не

менял, предпочитая придерживаться, как и саин-хан, одной, выбранной раз и

навсегда. Только внук Священного Воителя выбрал для себя вороную масть с

белыми отметинами, а Непобедимый саврасую, любимую масть бывшего господина.

Такое правило было у их Учителя при его жизни, и они переняли его без

раздумий. Но сейчас Бату-хан даже не повернул в сторону Субудая головы, увенчанной китайским стальным шлемом с высоким шишаком, он не спускал глаз с

туга – штандарта Чингизхана с рыжим хвостом его коня под острием копья, застывшего на месте. Кругом продолжала властвовать тишина, не нарушаемая

даже треском веток, лишь где-то в стороне прозвучали кипчакские восклицания, приглушенные сырым воздухом, лесным массивом и расстоянием: – Боро!

Это означало на их языке, что кто-то должен был уйти прочь. И сразу за

первым возгласом последовал второй, едва слышимый, и снова на том-же языке: – Гих, боол!

Вероятно, какой-то кипчак гнал впереди себя урусутских рабов, а чтобы

они не замедляли шага, он приказал им бежать. Но где он с ними находился, вряд ли можно было разгадать, скорее всего, воины аллаха разнюхали дорогу, параллельную этой, или сбились с пути и теперь плутали по лесу в поисках

выхода. Саин-хан скосил глаза на черную гриву коня с вплетенной в нее

пестрой нитью преданности и пожелания великой победы над всеми врагами. Ее

вплела своими руками юная его жена, дочь хорезмского шаха, к которой он не

входил в шатер уже несколько дней. Остальные шесть жен тоже ждали его

прихода, особенно монголки, которые отличались заносчивостью, граничащей с

дерзостью. Но соплеменниц надо было терпеть, какую бы пакость те не

придумывали, потому что они имели право пожаловаться на господина старшей

жене кагана всех монгол. А верховный правитель мог выразить свое

неудовольствие, которое было способно обернуться любыми неприятностями, ведь

некоторые из монгольских жен имели происхождение из знатных родов. Всех жен

у саин-хана было сорок, но в поход он взял с собой только семерых, остальные

остались дожидаться его в богатых каракорумских шатрах.

Сбоку лесной тропы возник неожиданный порыв сильного ветра, заставив

голые деревья сплестись вершинами, на некоторых из них с треском обломились

тяжелые сучья, они с шумом упали в снег. Саин-хан скосил узкие глаза на

духовного учителя и главного стратега всего войска, приставленного к нему

курултаем, ему было интересно наблюдать, как ведет себя старый воин в таких

ситуациях. И ни разу он не заметил на сухом, будто изможденном болезнями, скуластом лице никаких эмоций, словно его, как и все поджарое тело, вырубили

из цельного куска камня, из того камня, из которого древние народы вырубали

онгонов, каменных идолов, охраняющих в степи высокие курганы. Лишь рука, высохшая до размеров собачьей лапы, начинала подергиваться чаще, да

единственный глаз принимался источать живое пламя. Непобедимый получил

увечья еще в молодости, во время похода в Нанкиясу, в царства Цзинь и Сун, когда китайский воин замахнулся тяжелым мечом, чтобы рассечь его надвое. Но

тогда бог Сульдэ отвел от него клинок, решив по каким-то своим соображениям

сохранить ему жизнь, взамен он отобрал у него руку и глаз. Вот и сейчас

одноглазый и однорукий шайтан лишь крепче поджал морщинистые губы с редкими

седыми волосами вокруг них, его лицо выразило презрительную усмешку на

проделки дыбджитов и сабдыков – лесных и других природных духов.

– Внимание и повиновение! – донеслось от передних рядов телохранителей. И сразу тургауды пустили коней быстрым шагом, длинные квадратные тела с

короткими кривыми ногами, крепко обхватившими крутые бока монгольских

лошадок, даже не шелохнулись, словно не трогались с места. За воинами

дневной стражи со знаменосцем посередине тронулись остальные. Саин-хан

поднял глаза к бездонной выси, перечеркнутой множеством ветвей, и вознес

хвалу Тэнгре, богу Вечного Синего Неба. Он так и не перемолвился словом со

своим главным советником, отставшим от него на вежливое расстояние. Субудай

тоже решил не нарушать течение мыслей молодого господина, которого начал

уважать с тех пор, как тот стал занимать первые места на турнирах по борьбе

и стрельбе из лука с другими видами военных искусств. И хотя Бату-хан

доводился Священному Воителю всего лишь внуком, к тому же с примесью

меркитской крови – он был сыном Джучи, старшего сына Великого Потрясателя

Вселенной, убитого стрелой с наконечником, намазанным змеиным ядом, несколько лет назад во время очередных разборок между наследниками

престола – а своей очереди занять трон и стать каганом всех монгол

дожидались одиннадцать царевичей, ведущих родословную от главы династии

чингизидов, выбор курултая пал на него единогласно. Субудай самолично

скрепил это решение своим одобрением, потому что не видел во главе войска

лучшей кандидатуры для похода к последнему морю, как завещал Учитель.

Бату-хан был облачен в металлическую кольчугу с золотыми пластинами на

ней, на груди качалась на массивной золотой цепи золотая пайцза с головой

тигра, стальной китайский шлем с высоким шишаком, украшенный золотыми

узорами ввиде драконов, венчал его голову, сбоку у него висел китайский меч, расширявшийся книзу, в широких ножнах с золотыми китайскими иероглифами, обещавшими владельцу удачу в бою и усиление власти. Ноги в красных

кипчакских сапогах с загнутыми носами были вдеты в золотые стремена, достававшие до середины туловища коня, в руке он держал повод, отделанный

серебром и золотыми бляхами. Его фигура к концу похода не постройнела, как

должно было быть при ведении постоянных боевых действий, а начала полнеть от

жирной пищи, которую так любили монголы. Ведь одежды в степной юрте не

спасали от сильных ветров и жестоких морозов, а спасал только подкожный жир.

Скуластое лицо саин-хана покруглело, глаза почти заплыли, на загривке вырос

небольшой бугор, как у верблюда, отъевшегося на весеннем пастбище. Когда

Ослепительный находился в своем шатре без доспехов, шелковый халат на

раздавшихся плечах стал топорщиться на нем капюшоном за спиной. Он уверенно

входил в пору мужества и одновременно во власть, и теперь всякий мог

убедиться, что это растет на глазах новый каган монгольской империи. Вот

почему его боялись и ненавидели одиннадцать царевичей-чингизидов, прямых

потомков Чингизхана, не имеющих примесей меркитской крови, и имеющих право

быть избранными на высший пост первыми. Вот почему не прекращались на него

нападки, порой доходившие не только до угроз, но и до действий, из которых

внук Священного Воителя всегда выходил победителем.

Но сейчас настроение у Бату-хана было не безоблачным, во первых, из-за

добычи, оказавшейся в стране урусутов не столь великой, как предполагалось, а во вторых, из-за бесконечной этой дороги между огромными стволами

деревьев, навевавшими беспрерывным шевелением ветвей необъяснимое чувство

тревоги. В степи могло шевелиться только живое, здесь же двигалось и трещало

все, на что падал взгляд, даже ветка, лежащая посреди дороги, отчего лошади

поначалу дико ржали и шарахались в стороны. Теперь же они лишь косились

вокруг глазами с застывшим в них страхом, и громко прядали ушами, припадая

при каждом треске на все ноги сразу, не в состоянии привыкнуть к новым

условиям. Лошади тоже, как их хозяева, тосковали по степным просторам, где

каждая кочка была им знакома. Не радовал саин-хана и груз, навьюченный на

заводных-запасных коней, состоящий больше из шкур, отдающих звериными